§ 8. Римские юристы
Первые римские юристы (так наз. veteres) ограничивались непосредственной практической деятельностью - формулированием юридических сделок и судебных исков, и этот практический характер проникнул всю римскую юриспруденцию.
Римский юрист был юристом-практиком. Но не следует представлять его деятельность такою, как деятельность современных адвокатов. Деятельность римских юристов частью была yже, частью шире деятельности современных практиков. Римский юрист не вел дела на суде: causas orare было делом особых лиц - ораторов, которые не были юристами и были поставлены в совершенно иные условия деятельности, нежели юрист. Такие ораторы вели дело за плату, между тем как юристы давали свои советы даром, находя себе вознаграждение в той славе и в том влиянии, которые они приобретали своей деятельностью. Про К. Фигула сохранился рассказ, что в награду за свои советы он ожидал себе консульства. Когда он увидел себя обманутым в своих ожиданиях, он перестал давать советы, упрекая обращавшихся к нему: "An vos consulere scitis, consulem facere nescitis?"
С другой стороны, римский юрист являлся не представителем только юридических познаний, но и житейской мудрости вообще. Недаром их нередко называли prudentes. Надо ли было римлянину выдать замуж дочь, продать югер земли, заключить заем, он всегда обращался за советом к сведущему юристу. У нас к юристу, как и к врачу, обращаются обыкновенно уже тогда, когда поздно, когда невыгодная сделка уже заключена, когда непредвиденные ее последствия уже неотвратимы. Напротив, в Риме деятельность юристов имела преимущественно профилактический характер.
Цицерон в одной из своих речей *(31), говоря о деятельности юристов, называет ее "militia urbana respondendi, scribendi, cavendi". Это выражение послужило поводом к тому, что стали различать троякую деятельность юристов: respondere, scribere, cavere. Но нетрудно понять, что такая классификация решительно несостоятельна, так как scribere не может составлять самостоятельной формы деятельности: в письменную форму могло быть облечено и respondere, и cavere. Да и сам Цицерон не придавал этому такого значения: в других местах он опускает scribere и, вместо того, говорит об agere. Только cavere и respondere можно различать как различные формы деятельности юристов.
Под cavere разумеется составление различного рода юридических актов, редижирование сделок и исков. В силу свойственного древнему римскому праву формализма эта деятельность представляла первоначально весьма большое значение. Формулировка предполагала уже анализ юридического отношения, разделение его на простые элементы и конструирование его из них. Поэтому такая деятельность юристов приводила к выработке ими новых форм юридической охраны интересов. Кунтце приводит следующие примеры: 1) Mulianae venalium vendendorum leges, т.е. формулы договора купли-продажи, в которых, быть может, следует видеть введение evictio. 2) Cautio Muciana, в силу которого легатарию дается возможность получить легат, отказанный ему под conditio non faciendi во всю жизнь. 3) Stipulatio Aquiliana, которая давала возможность несколько различных счетов соединить в одну общую формулу и одно обязательство.
Под respondere разумеется дача юридических советов и притом не только частным лицам, но также ораторам и самим судам (так наз. assidere). Тут, конечно, непосредственным предметом являлось истолкование, interpretatio, действующего права. Но interpretatio не было у римлян то же, что наше толкование. Interpretatio имело творческое значение, являясь самостоятельным источником права. Многие юридические положения имеют своим источником responsa того или другого юриста. Таково, например, происхождение известного regula Catoniana: quod initio nullum est, tractu temporis non convalescit. Так, Юний Брут и Сцевола установили понятие furtum usus. Так, Аквилий Галл установил то начало, что внук от ранее умершего сына может быть назначен наследником деда (отсюда и выражение: postumus Aquilianus). Наконец, укажем еще на praesumptio Muciana, в силу которого всякое имущество жены, способ приобретения которого представлялся сомнительным, предполагалось подаренным мужем.
Практический характер деятельности римских юристов отразился и на их сочинениях. Все они носят на себе известный казуистический характер. Но правда и то, что в этой казуистической форме они дают драгоценнейший материал; казуистика у них не является сама по себе целью. Это только форма, в которой они анализировали непосредственный практический, живой материал современной им юридической жизни.
Первые произведения римской юридической литературы были сборники юридических формул. Таковы сборники Папирия, Флавия, Элия.
Первый, кто дал систематическую обработку права, был Q. Mucius Scaevola (Pontifex Maximus, консул, 140 - 82). Правда, Лейст находит первую систему права уже у Элия Секста в его Tripartita juris civilis *(32). Ho в действительности, как это показал Иеринг, название Tripartita указывает вовсе не на то, чтобы книга Элия состояла из трех частей, а лишь на троякий состав самого материала, подобно тому, как говорят, что jus civile tripartitum est, причем подразумевается, что оно состоит из jus naturale, jus gentium и jus civile. Слова Помпония *(33), что Муций Сцевола Jus civile primus constituti generatim, устраняют всякое сомнение в том, что до Сцеволы были только казуистические комментарии. Он написал два сочинения: Libri XVIII juris и Liber singularis (***) (definitionum). Из этого последнего сочинения 4 отрывка вошли в Дигесты Юстиниана - это древнейшее из сочинений, послуживших материалом для составления Дигест.
Servius Sulpicius Rufus (+712) обращает на себя внимание, как применивший диалектическую методу к разработке права. Он был первоначально оратором и как-то обратился за юридическим советом к Кв. Муцию. Муций высказал свое мнение о деле, но Сервий никак не мог понять его. Рассерженный непонятливостью оратора, Муций упрекнул его: turpe esse patricio et nobili et causas oranti, jus, in quo versaretur, ignorale. Упрек этот так подействовал на Сервия, что с этого времени он стал изучать право. Цицерон очень высоко ставит заслуги этого юриста. По его словам, Сервий первый возвел юриспруденцию до степени науки: juris civilis, говорит Цицерон, magnum usum et apud Scaevolam et apud multos fuisse, artem in hoc uno. Будучи диалектиком, Сервий, понятно, отличался искусством в формулировке определений. Некоторые из его определений перешли и в Институции Юстиниана, напр., определение опеки и узуфрукта.
Своего полного развития римская юриспруденция достигает только с установлением империи. С упадком свободной политической жизни деятельность юриста стала единственным поприщем, где могли найти себе применение те качества, которые развились под влиянием республиканского строя. К этому присоединилось развитие торговых сношений, усложнение общественной жизни и распространение греческого образования, в особенности большое знакомство с греческой философией. Из различных философских школ Греции наибольший успех в Риме имело учение стоиков. Стоическое учение о строгой законности, строгом порядке, царящем в мире, и нравственный идеал стоиков как нельзя более соответствовали основным чертам римского характера, представляющего высокое развитие уважения к порядку и долгу. Но стоицизм принес с собою, кроме того, еще готовую формулу для перехода от национальной обособленности права к приданию ему общечеловеческого характера, что сделалось необходимым вследствие расширения политического могущества Рима. Исконная национальная исключительность римлян нашла себе в нем противовес. Стоицизм явился в Риме с резкой космополитической окраской. Римлянин сознавал себя членом только римской городской общины. Стоики, напротив, сознавали себя прежде всего людьми и учили об общем родстве человеческого рода. Учение стоиков, сделавшееся почти общим достоянием всего образованного общества тогдашнего Рима, не могло, конечно, не отразиться и на учении римских юристов, не могло не побудить дать праву более широкое, общечеловеческое основание.
Однако это не привело к образованию особой философской науки о праве, не привело к обособлению теории и практики. Такое противоположение теории и практики могло бы получиться двояким образом. Могла бы, вопервых, рядом с учением юристов-практиков возникнуть, как самостоятельная наука, философия права, опирающаяся на основы стоического учения. Но могло быть и так, что в самой деятельности юристов произошло бы разделение, которое могло выразиться или в образовании двух школ юристов: школы теоретической и школы практической, или, по крайней мере, в разъединении практического и теоретического элементов. Но ничего подобного мы не замечаем в Риме. Стоицизм вообще не нашел себе между римлянами таких последователей, которые бы способны были дать ему дальнейшее самостоятельное развитие. Римляне только усвоили то, что им давала Греция, и если римский стоицизм чем отличается от греческого, то разве тем, что он не был уже чистым, последовательным учением, а принял в себя много из учений других философских школ.
И у юристов не найдем мы обособленной теории права. Правда, начиная с эпохи Августа в Риме образуются две отдельные школы юристов; правда, с этого же времени получает широкое развитие учение о естественном праве. Но ни то, ни другое явление не знаменуют собою раздвоения изучения права на теоретическое и практическое.
Возникшие при Августе две школы юристов - сабинианская и прокулеанская - имели своими основателями Капитона и Лабеона. Hi duo,говорит Помпоний,-primum veluti diversas sectas fecerunt: nam Ateius Capito in his, quae ei tradita fuerant, perseverabat, Labeo ingenii qua litate et fiduciae doctrinae, qui et ceteris operis sapientiae operam dederat, plurima innovare instituit. Названия школ происходят от имен их учеников Массурия Сабина и Семпрония Прокула.
Несмотря на то, что римское право в течение восьми столетий уже составляет едва ли не главный предмет исследований европейских юристов, вопрос о значении этих школ до сих пор еще служит предметом разногласий. Одни сводят все различие школ к политическому антагонизму Лабеона и Капитона, не обращая внимания на то, что Лабеон в политике приверженец старого республиканского порядка, в правоведении, напротив, является представителем новых веяний, как на это указал уже Гейнекций. Другие видят в прокулеанцах представителей стоических учений в правоведении (Merillius). Но имеющиеся у нас сведения о римских юристах указывают на то, что влияние стоицизма распространялось одинаково как на прокулеанцев, так и на сабинианцев. Пухта, который вообще отрицает значительность влияния на юриспруденцию учений стоиков, видит особенность учений Лабеона и его последователей в том, что Лабеон при разработке права пользовался данными других наук и, таким образом, сблизил с ними правоведение. Это направление должно было привести Лабеона ко многим новым взглядам по отдельным вопросам, которые и сделались предметом контраверз между ним и Капитоном. Самое существование школ, по мнению Пухта, обусловлено не постоянным сохранением и возобновлением этого различия, которое существовало между Лабеоном и Капитоном, а лишь уважением и благоговением, с каким последователи их относились к своим учителям. Это воззрение, в сущности, сводится к отрицанию существования принципиального различия между учениями двух школ и представляет непосредственный переход к категорическому заявлению в этом смысле Эсмарха.
Такое объяснение, однако, плохо мирится с долгим сравнительно существованием этих школ и с тем, что Помпоний говорит только об этих двух школах. Если бы все дело сводилось к личной приверженности учеников, к благоговению (Pietat), с которым они относились к своему учителю, если бы между прокулеанцами и сабинианцами не существовало более глубокого различия, то школу с таким характером составляли бы, конечно, ученики каждого из выдающихся юристов. Почему же название школы или секты не придается каждой группе учеников одного юриста-учителя?
Наиболее удачное объяснение различия двух школ представляет гипотеза Дирксена, глубже развитая Кунтце. Дирксен говорит, что различие двух школ следует видеть в различии их методов. Сабинианцы ограничивались внешней стороной институтов. Прокулеанцы обращались, напротив, к их внутреннему основанию и их цели. Поэтому сабинианцы строго держались буквы положительного права. Прокулеанцы же давали более простора научному исследованию, допускали более свободное толкование, но не для того, чтобы, как это иные думают, обходить существующий закон, а для того, напротив, чтобы истолковывать закон сообразно с целью и намерением законодателя, для чего они старались всегда выяснить ratio закона *(34).
Кунтце иллюстрирует различие школ римских юристов сравнением его с различием школ греческих художников. Чем Фидий был для скульптуры, Полигнот - для живописи, тем был Лабеон для правоведения. Он был представителем идеализма, начала subtilitas, Капитон - натурализма, utilitas. Лабеон выходил из основной идеи института, всегда неизменной, Капитон - из изменчивых практических целей.
Но, как бы ни объясняли противоположность прокулеанцев и сабинианцев, во всяком случае в этом различии двух школ никоим, однако, образом нельзя видеть противоположения теоретического и догматического изучения права. Это противоположение было так чуждо римской юриспруденции, что даже прокулеанцы, эти представители более свободного отношения к материалу положительного права, отнюдь не представляются юристами-теоретиками. Конечно, и между римскими юристами можно заметить таких, склад ума и характер деятельности которых представляют преобладание теоретического элемента. Но в этом сказывается именно только индивидуальное свойство того или другого отдельного юриста - не более. И нельзя притом заметить преобладания теоретиков в какой-либо одной из этих школ. Наиболее теоретическим характером отличается учение двух юристов, принадлежавших как раз к двум противоположным школам: это были Лабеон и Гай.
Для нас Гай представляет весьма большое значение как автор сочинения, дошедшего до нас в более полном виде, нежели какое-либо другое произведение римской юридической литературы. Но сам по себе Гай далеко не представляется юристом первой величины. По самостоятельности мысли он вовсе не может быть поставлен в параллель с Лабеоном. По всей вероятности, Гай был провинциальным юристом и жил именно в Малой Азии, в Трое (Момзен). Этим объясняется и то, что до нас не сохранилось его полного имени, так как римский способ именования не применялся в Греции, и то, что в его институциях не упоминается о некоторых современных ему конституциях, и то, наконец, что во многих вопросах он держится взглядов, существенно отличающихся от общепринятых воззрений римских юристов, например, на jus gentium. Гай из всех юристов один отождествляет jus gentium и jus naturale, один считает, что jus gentium предшествует цивильному праву. Этот своеобразный взгляд легко мог сложиться у юриста-провинциала, влияние на которого римских воззрений парализовалось влиянием греческим. То обстоятельство, что Гай не цитируется другими юристами, заставляет думать, что он не имел jus respondendi, что весьма естественно в отношении к провинциальному юристу. В этом и следует видеть вместе главную причину преобладания теоретического элемента в его сочинениях. Как юристмыслитель, он не отличался самостоятельностью. На это указывает уже то, что он строго продолжает держаться противоположения школ в такое время, когда они уже утратили свое значение, когда их противоположность на деле уже сгладилась. Гай же не решается выступать с самостоятельным мнением за свой страх и всегда почти прикрывается знаменем школы.
Гай был последним сабинианцем. После него уже совершенно сглаживается различие школ. Но и еще ранее можно указать между юристами представителей как бы нейтральной юриспруденции. Таковы Plautius, Titius, Aristo, Javolenus. Куяций утверждал даже, что существовала еще третья школа юристов: miscelliones или herciscundi. Но это предположение есть не более как недоразумение.
Отсутствие даже в классической юриспруденции самостоятельного теоретического направления побудило некоторых исследователей, например Пухту, отрицать влияние стоической философии на римских юристов. Но такое предположение слишком противоречит несомненному факту общего влияния стоицизма на римскую интеллигенцию, к которой, конечно, принадлежали и юристы. А с другой стороны, нетрудно понять, почему влияние учений стоиков не могло выразиться в римской юриспруденции возникновением особой теоретической обработки права.
То обстоятельство, что деятельность римских юристов имела непосредственно творческий характер, сделало невозможным появление в римской юриспруденции той двойственности между теорией и практикой, какая так распространена в настоящее время. Когда современный юрист усваивает какую-нибудь новую философскую идею, он видит, что практическая деятельность не открывает ему возможности провести эту идею непосредственно в жизнь. Пред ним стоит, как непреодолимая преграда, действующее право, изменять которое непосредственно своей практической деятельностью он не может. Для осуществления этой идеи он должен бросить изучение действительного права, его толкование и обратиться к пропаганде своей идеи. Вопросы de lege lata и de lege ferenda - два резко различных вопроса. В Риме, напротив, юрист, толкуя старое право, вместе создавал и новое право - и то, и другое в одной неразрывной деятельности. Interpretatio римских юристов не было тем, что толкование в настоящее время. Interpres был не только изъяснителем права, но и посредником между постановлениями положительного права и требованиями, вечно изменчивыми, вечно новыми, текущей общественной жизни.
Поэтому, когда, подчиняясь общему настроению того времени, и юристы подпали влиянию стоицизма и усвоили себе его философское учение, им не было надобности создавать рядом с изучением положительного права особой философии права. Нет сомнения, положительное право Рима далеко не соответствовало тому нравственному учению, какое проповедовали стоики. Юристы-стоики не могли не отнестись критически, например, к такому институту, как рабство. Они признавали, что рабство чуждо естественному праву, противно природе, что, по естественному праву, все рождаются одинаково свободными и равными *(35), и сообразно с этим старались смягчать суровые постановления относительно рабов.
Верные учению стоиков, римские юристы естественный закон не обособляли от самой природы. Закон природы и сама природа сливались в их понимании. Закон естественный не представлялся как нечто стоящее над явлениями природы, над ними возвышающееся; напротив, они считали его присущим вещам и явлениям, их проникающим, в них проявляющимся. Поэтому довольно безразличное употребление римскими юристами выражений: естественный закон, естественный разум, природа - вовсе не было следствием неопределенности их воззрений на естественное право, а, напротив, обусловливалось особенностями стоического учения о естественном законе.
Этим объясняется и то, что естественное право римские юристы не противополагали положительному, а видели в нем составную часть положительного права, Privatum jus, говорит Ульпиан, tripertitum est, collectum etenim est et naturalibus praeceptis aut gentium, aut civilibus. Jus civile est, quod neque in totum a naturali vel gentium recedit, nec per omnia ei servit: itaque cum aliquid addimus vel detrahimus juri communi, jus proprium, id est jus civile efficimus.
В полном согласии с таким признанием природы основой права находится и помещенное в самом начале Пандект определение Цельза: jus est ars boni et aequi. Ульпиан, приводя это определение, признает его метким (ut eleganter Celsus definit); но большинству новых юристов оно казалось неудачным, так как они переводили его в смысле "искусства доброго и справедливого", чтo больше подходило бы к нравственности, чем к праву.
Совершенно иной смысл получает это определение в объяснении, какое ему дал в самое последнее время профессор Пунчарт *(36). Он находит, что слово ars означает тут не искусство, а гармонию, согласие, порядок, bonum означает потребности, интересы, utilia. Если же оно поставлено в единственном числе, то только по соображениям стилистическим. Aequum в абстрактном смысле употреблялось только в единственном числе, а для римского уха было бы невыносимо сочетание bonorum et aequi. Сообразно с таким пониманием Пунчарт переводит определение Цельза так: "право есть гармонический порядок интересов и улажения их столкновений" *(37).
При таком понимании права римские юристы основой естественного права считали природу во всех ее проявлениях. Нормы естественного права они выводили из природы и человека, и вещей, и самых отношений между человеком и вещами или между самими людьми.
Так, основываясь на природе человека, они признавали необходимым признание недействительными обязательств, принятых на себя несовершеннолетними, и установление над ними опеки. Согласно природе своей человек всегда одинаков, будет ли он рабом или свободным, и потому закон Помпея, устанавливающий наказание за убийство родственников и патронов и по буквальному своему смыслу относящийся только к свободным, должен быть применяем и к рабам (Венулей Сатурнин: quum natura est communis similiter et in eos animadvertatur). По природе своей человек не может быть относим к числу плодов, и потому, вопреки общему правилу, дитя рабыни, рожденное в то время, когда мать его находилась в чьем-либо временном пользовании (usus fructus), возвращается вместе с матерью ее хозяину, а не остается, как приплод животных, у временного пользователя (узуфруктуария) (Ulpianus: Vetus fuit quaestio an partus ad fructuarium pertinet, sed Bruti sententia obtinuit, fructuarium in eo loco non habere; neque enim in fructu hominis homo esse potest, hoc ratione nec usumfructum in eo fructuarius habebit). По природе человек может учиться безгранично, и потому, если в завещании говорится о рабынях, обученных парикмахерскому искусству, то под этим следует разуметь всех учившихся, хотя бы только два месяца (Марциан. Ornatricibus legatis, Celsus scripsit, eas quae quos tantum menses apud magistrum fuerint, legato non cedere; alii et has cedere, ne necesse sit, nullara cedere, quum omnes adhuc discere possint et omne artificium incremeutum recepiat. Quod magis obtinere debet, quia humanae naturae congruurn est).
Другую категорию естественных юридических норм римские юристы выводили из природы животных и вещей. Так, для разрешения вопроса о том, какие животные могут подлежать захвату, как ничьи, и какие нет, римские юристы основывались на том, какие из животных по природе своей дикие и какие домашние (Gajus: Apium natura fera est. Itaque quae in arbore nostra consederint, antiquam a nobis alveo concludantur, non magis nostrae esse intelliguntur, quam volucres, quae in nostra arbore nidum fecerint. Gallinarum et anserum non est fera natura. Itaque si quolibet modo anseres mei et gallinae meae turbati turbetaeve adeo longius evolaverint, ut ignoremus, ubi sint, tamen nihilo minus in nostro dominio tenentur). "Может быть, кто-нибудь спросит, - говорит юрист Павел, - почему под именем серебра разумеют и выделанные из него вещи, тогда как, если будет отказан мрамор, под этим именем нельзя разуметь ничего иного, кроме сырого материала. Основанием этого правила считается следующее соображение: все то, что по природе своей может быть многократно превращаемо в прежнюю массу, побежденное такою властью вещества, никогда не избегает ее действия (Illud fortasse quaeriturus sit aliquis, cur argenti appellatione etiam factum argentum comprehendatur, quum si marmor legatum esset, nihil praeter rudem materiam demonstratum videri posset. Cajus haec ratio traditur, quippe ea, quae talis naturae sint, ut saepius in sua redigi possint initia, ea materiae potentia victa, nunquam vires ejus effugiant). Море, проточная вода и воздух по естественному праву находятся в общем пользовании (Марциан: Et quidem naturali jure omnium communia sunt illa: aer, aqua profluens et mare). Гай считает требованиями естественного разума, чтобы пограничная стена составляла общую собственность соседей. Из природы вещей, которые пользованием истребляются, вытекает, что они не могут быть объектом временного пользования, узуфрукта (Rebus exceptis his qui ipso usu consummuntur: nam eae neque naturali ratione neque civili recipiunt usumfructum).
Вещество, и в своем соединении с другими сохраняющее свои ядовитые свойства, не может быть по своей природе объектом купли-продажи (Gajus: Veneni mali quidam putant non contrahi emtionem, quia nec societas aut mandatum flagitiosae rei ullas vires habeat. Quae sententia potest sane vera de his, quae nullo modo, adjectione alterius materiae usui nobis esse possunt).
Наконец, и природа самих отношений также служит источником юридических положений. Сабинианцы, исходя из понятия о праве собственности как наиболее абсолютном праве, не уступающем потому никаким произвольным его нарушениям, признавали, что, по естественному разуму, в случае спецификации право собственности на вещь остается за собственником материала (Gajus: naturalem rationem efficere, ut qui materiae dominus fuerit idem ejus quoque, quod ex eadem materia factum sit, dominus sit). Противно природе, чтобы другой мог владеть тою самою вещью, которою я владею (Павел: Contra naturam est, ut, cum ego aliquid teneam tu quoque id tenere videaris... non magis enim eadem possessio apud duos esse potest, quam ut stare videaris in eo loco, in quo ego sto, vel in quo ego sedeo tu sedere videaris). Напротив, согласно с природой, чтобы отношения прекращались тем способом, как установляются (Ульпиан: Nihil tam naturale est, quam eo genere quidquam dissolvere quo colligatum est). Если обещанное по договору выполнить оказывается невозможным, и самый договор, согласно естественному разуму, недействителен (Si id quod daris stipulemur, tale sit, ut dari non possit, palam est naturali ratione inutilem esse stipulationem).
Приведенные нами примеры представляются весьма разнородными. Вопервых, многие из них вовсе не имеют никакого отношения к "природе", а представляют собою лишь выводы из исторически сложившихся выражений и понятий. Так, объяснение Павлом различия выражений "серебро" и "мрамор" основано всецело на установившемся у римлян словоупотреблении, и выставленное им словотолкование у нас, например, не могло бы иметь безусловного значения, так как скульпторы называют мрамором не только глыбы мрамора, но и мраморные изваяния, бронзой - и бронзовые изделия, холстами - и написанные на холсте картины. Так, правило, что объектом узуфрукта или commodatum не могут быть потребляемые вещи, есть только необходимый логический вывод из исторически сложившихся в Риме понятий о такого рода правах, понятий настолько условных, что, напр., в русском языке нет вовсе и соответствующих им выражений *(38).
Другую группу примеров составляют те, в которых естественным называется просто выражение требований нравственного чувства. Таково, напр., признание противным природе человека отнесение его к числу плодов. Но, конечно, если противно природе, чтобы человек считался плодом вещи, то точно так же противно природе считать человека вещью. И, однако же, в самом же римском праве рабы признавались вещами.
Наконец, в-третьих, в числе приведенных примеров есть и действительно имеющие некоторое отношение к объективным условиям природы, но все-таки не в том смысле, чтобы они представляли собою юридические нормы, устанавливаемые природой. Сюда относятся прежде всего те случаи, где естественно-правовой нормой признается граница, полагаемая условиями физической возможности. Так, воздух, действительно невозможно захватить в свое исключительное обладание; поэтому он и не может быть объектом собственности. Но это только означает, что наша деятельность ограничена законами природы, что физически невозможного мы не можем совершить; но такое ограничение естественными условиями не есть юридическая норма; им определяется не юридическая обязанность, а только фактическая невозможность. Затем, сюда же относятся и те более многочисленные примеры, в которых естественными правовыми нормами признаются формы, установленные волею людей, но только по поводу или в связи с теми или другими естественными различиями людей и вещей. Эту именно категорию юридических норм чаще всего и принимают за нормы естественного права. Но в действительности естественны тут только те различия в свойствах людей и вещей, которыми обусловливается различие людских интересов и потребность в особых приемах их разграничения. Самые же нормы такого разграничения установляются не природой, а людьми, и потому существуют не везде и не всегда.