§ 36. Гегелианцы (продолжение). Чичерин

 

 По учению Гегеля, диалектическое развитие, составляющее общий закон всего сущего, совершается последовательно в трех определениях: тезис, антитезис, синтез. Чичерин различает четыре определения. Диалектическое развитие, по его мнению, совершается в трех же ступенях, но в четырех определениях. "Действия разума двояки: соединение и разделение. Поэтому определения единства и множества суть основные начала разума при познании какого бы то ни было предмета. Но эти два противоположных определения, в свою очередь, связываются двумя противоположными путями: посредством соединения и посредством разделения. Первое дает конкретное сочетание единого и многого; второе - их отношение. Эти четыре начала представляют две перекрещивающиеся противоположности. Они образуют общую логическую схему для познания всякого предмета. Ту же схему можно представить и в виде трех последовательных логических ступеней, из которых средняя разбивается на два противоположные определения. Если мы за исходную точку примем конкретное сочетание, то, разнимая его, мы получим два противоположных определения, выражающих единство и множество, а связывая их опять, мы дойдем до их отношения. Наоборот, начавши с отношения, мы перейдем к двум противоположным началам, друг к другу относящимся, а затем и к конкретному их сочетанию. Те же ступени получаются, если мы начнем с другой, перекрещивающейся противоположности" *(325).

 Сообразно с таким признанием не трех, а четырех определений, Чичерин видоизменяет и все учение Гегеля о праве. У Гегеля различается право и мораль, как противоположности, и нравственность, как их конечное соединение. У Чичерина праву и морали предпосылается еще общежитие, как первоначальное единство. У Гегеля три общественных союза: семья, гражданское общество, государство; у Чичерина семья опять-таки представляет первоначальное единство, а противоположности образуют гражданское общество и церковь. У Гегеля в государстве три власти: королевская, исполнительная (обнимающая собою и судебную) и законодательная; у Чичерина - четыре: правительственная, законодательная, судебная и королевская.

 Замена трех определений Гегеля четырьмя имеет очень важное значение, большее, чем это может показаться с первого взгляда. Формула Гегеля содержит в себе несомненно момент поступательного развития, эволюции. Единство тут дается только последним, третьим определением; в предыдущих противоположных определениях его еще нет. Следовательно, единство тут приходит как нечто новое, дается как результат поступательного движения. Поэтому вся гегелевская система имеет эволюционистический характер.

 У Чичерина, благодаря его четырем определениям, этот эволюционистический момент совершенно устраняется. И у него все сводится к диалектическому движению, но движение это у него не поступательное, а вращательное, циклическое. С его формулой нельзя уйти вперед, а топчешься на одном месте. "Диалектический закон, - говорит он, - влечет за собою совпадение конца с началом" *(326), а потому он и признает одинаково возможным, как мы видели, начинать с каждого из четырех определений. Раз конец совпадает с началом, нет, собственно говоря, ни начала, ни конца, а только безысходный круг.

 "Будущее, по его мнению, не готовит человеческому разуму новые, неведомые доселе откровения: оно не дает нам ничего существенного, чего бы не было в прошедшем". Поэтому в истории мысли г. Чичерин видит только "постоянное повторение одних и тех же воззрений" *(327).

 Четыре различных элемента г. Чичерин усматривает во всяком общежитии, независимо от различных его форм; таковы именно власть, закон, свобода и общая цель. Каково же диалектическое соотношение этих моментов? "Свобода и закон - таковы противоположные элементы общественной жизни; один элемент личный, другой - отвлеченно общий. Они приводятся к единству общественною властью. Власть дает обществу первоначальное, внешнее единство; общая цель дает ему единство внутреннее, окончательное. Поэтому этот четвертый элемент всякого общества есть вместе последний и высший, ибо он связывает все остальные". Различию этих элементов соответствует и различие общественных союзов. В семье "преобладает начало общей цели", а государство "представляет собою преимущественно начало власти" *(328).

 Так как власть дает только "первоначальное, внешнее единство", а цель - "единство внутреннее, окончательное", то следовало бы, казалось, ожидать, что не государство, а семья должна быть признана высшим человеческим союзом. Однако и у Чичерина, как и у Гегеля, "государство господствует над всеми остальными союзами", государство есть "верховный, державный, владычествующий союз *(329), возвышающийся над другими союзами" *(330). "Низшую ступень составляет союз естественный, семейство, которое в первоначальном единстве содержит все человеческие цели и обнимает всю человеческую жизнь. Среднюю ступень образуют два противоположных союза, отвлеченно общий и частный, церковь и гражданское общество: одна - стремящаяся обнять весь мир и выйти даже за пределы земного бытия, другое - стремящееся, напротив, к раздроблению на мелкие единицы; последнюю и высшую ступень составляет опять единый союз, государство, которое призвано объединить всю человеческую жизнь, а потому заключает в себе все человеческие цели *(331). Таким образом, соотношение различных общественных союзов оказывается как раз обратным соотношению преобладающих в них элементов. Но это не смущает г. Чичерина. Диалектическая формула в четырех определениях может быть поворачиваема как угодно. Признав семью "низшей ступенью", он вместе с тем признает ее "идеалом человеческого общества".

 У самого Гегеля, как мы видели, идея развития в значительной степени заслонялась унаследованными от школы естественного права понятиями. Выставленная г.Чичериным замена трех определений четырьмя не только не исправляет в этом отношении учения Гегеля, а, напротив, приводит к совершенному отрицанию идеи поступательного развития и заменяет ее безысходным диалектическим вращением, отождествляющим конце с началом.

 Внесенное Чичериным изменение в логическую схему Гегеля отозвалось также и на степени стройности и цельности общего построения учения о государстве. У Гегеля отдельные схемы сами собой связывались в одно стройное целое, как цепляющиеся одно за другое звенья. При трех определениях второе является отрицанием первого. Поэтому последнее определение каждой отдельной тирады может служить началом новой тирады, представляющей не повторение предшествующей, а дальнейшее развитие идеи. Четырехчленные же схемы Чичерина не могут переходить одна в другую. Это замкнутые круги, лишь наложенные друг на друга, но ничем внутренне между собой не связанные. Последняя ступень диалектического развития одного понятия не может у него стать основой развития другого. Так как вторую ступень у Чичерина составляет не отрицание, а разложение на два противоположных определения, то, начав с последенй ступени, по его четырехчленной схеме, придешь не к новому понятию, а к тому же старому, только в обратном порядке. Если понятие общей цели есть синтез закона и свободы, то, приняв общую цель первой ступенью, на второй ступени разложения на противоположности, мы, конечно, ничего другого получить не можем, как те же закон и свободу.

 Отдельные вопросы, составляющие содержание "Курса государственной науки", не связаны между собой как последовательные ступени развития единой логической схемы. Курс предполагается составить не из четырех, а из трех частей, да и самое отношение этих трех частей, "общего государственного права", "политики" и "учения об обществе", вовсе не совпадает с соотношением отдельных элементов схемы. Между ними нет ни взаимной противоположности, ни объединяющего сочетания.

 Различение в каждом общежитии четырех основных элементов - власти, свободы, закона, цели - не представляет лишь частной поправки к системе Гегеля. Это совершенно новое к нему дополнение, совершенно меняющее общий дух учения Гегеля. У Гегеля единственной основой права, признается только свобода *(332), так что и абстрактное право, и мораль, и нравственность с семейством, гражданским обществом, государством - все это только отдельные моменты диалектического развития свободы. У Чичерина сама свобода превращается в один лишь частный момент диалектического развития общежития, подчиненный началам власти и общей цели.

 Подчинение свободы началу власти вытекает не только из общего соотношения основных элементов общежития, но и из того, что Чичерин, в частности, говорит о свободе в государстве. Свободу он различает личную и политическую. Политическая свобода служит единственной действительной гарантией свободы личной. Но политические права могут и должны принадлежать не всякому, а только способным (37) *(333). Судьею же политической способности граждан признается только "установленная государственная власть" (45). При таких условиях, без сомнения, "в конце концов, личные права находятся в полной зависимости от государственной власти". "Власть есть высший порядок, которому лицо должно подчиняться" (37).

 Гегель признавал существование только положительного права. Предметом изучения философии права являлась для него идея свободы, как она осуществляется в преходящих исторических формах положительного права *(334). Чичерин и в этом отношении расходится с ним, признавая наряду с положительным законом существование и естественного, могущего иметь непосредственное практическое действие. "Положительный закон составляет частное приложение закона естественного". Правда, "естественный закон остается идеалом, но не абсолютною нормою положительного закона. К этому ограничению присоединяется то, что сознание естественного закона не всегда одинаково. Он прилагается настолько, насколько он сознается государством" (28). Однако есть случаи, когда естественный закон сам по себе может получить обязательную силу, восполняя закон положительный. Это бывает: 1) через посредство установленных властей. Не издавая положительного закона, власть может в своих частных решениях руководствоваться естественным законом, за недостатком положительного. 2) Естественный закон получает обязательную силу, когда нет ни положительного закона, ни власти, его устатанавливающей. Это случается, например, при первоначальном устройстве государства, когда власть еще не установлена, а также при пресечении династий или при государственных переворотах. Здесь по естественному закону, власть принадлежит народу, ибо он остается единственным представителем государства" (29).

 У читателя, конечно, не может не явиться при этом недоумение: какая же это власть принадлежит народу в тех случаях, когда власти еще вовсе не существует, и каким образом без власти можно все-таки говорить о государстве, когда именно власть составляет отличительный признак государства? Но что еще важнее, все эти рассуждения представляют прямое воспроизведение блаженной памяти договорной теории государства - теории, против которой именно Гегель восставал с особенной силой. Если государство - необходимый исторический факт, не зависящий от человеческого произвола, если власть государственная мыслима только в государстве, как можно говорить о "случаях" "первоначального устройства государства" и о принадлежности государственной власти до устройства государства кому бы то ни было?

 Все это очевидный отзвук старых догегелевских естественно-правовых теорий, и едва ли я ошибусь, сказав, что к этому привело г. Чичерина не что другое, как именно выставленная им замена гегелевской диалектической формулы четырьмя определениями вместо трех.

 Вторая ступень диалектического развития понятия общежития состоит, как мы видели, по учению г. Чичерина, из двух противоположностей: свободы и ограничивающего ее закона. Но из такого именно соотношения естественной свободы и естественного закона исходили все теории естественного права.Закон является тут, как нечто предсуществующее власти, ее само собою обусловливающее. Поэтому ограничивающий свободу закон не может быть законом положительным, он по необходимости должен быть признан законом естественным.

 В отличие от старых теорий естественного права, г. Чичерин признает, однако, только естественный закон и отрицает существование естественных субъективных прав. По его словам "не может быть и речи о так называемых прирожденных или естественных правах человека. Это воззрение заключает в себе противоречие. Свобода не может считаться неприкосновенным правом, ибо закон всегда ее касается, ограничивая ее во имя чужой свободы и общественной пользы, и судьею этих ограничений может быть только сам закон, как высшее начало, а не подчиненное ему лицо. Если мы взглянем на право человека, то увидим, что нет ни одного, которого бы закон не мог ограничить или даже уничтожить в данном случае" (34). "Идеал свободы - идеал односторонний, ибо утверждение и развитие свободы не есть единственная цель государства; она должна быть согласована с другими высшими началами. Таким высшим, нежели свобода, началом объявляется "общее благо" (35).

 Аргументацию эту едва ли можно признать убедительной. Я сам не сторонник естественных прав, но полагаю, что отрицание их необходимо предполагает отрицание и естественного закона. Если же существует естественный закон, ограничивающий нашу свободу, существование естественных прав, им обусловленных, получается само собой. Г. Чичерин доказывает не невозможность существования естественных прав, а только необходимость их ограничения чужой свободой и общей пользой. Но доказать, что права ограничены, не значит еще доказать, что их нет.

 К тому же понятие "общего блага", как это признает и сам г. Чичерин, "есть начало изменчивое, подверженное колебаниям и толкованиям" (63). При подчинении начала свободы этому совершенно неопределенному началу, от свободы, признаваемой необходимым основным элементом всякого общежития, может очень легко ничего не остаться. Нельзя также не заметить, что если "нет ни одного права, которого бы закон не мог уничтожить", то совершенно непонятным представляется, почему национализация земли причисляется к "тем праздным фантазиям, которым нет места в науке" (209), и каким образом в юридическом порядке различаются "учреждения двоякого рода: одни - носящие на себе временный и местный характер, другие - имеющие значение постоянное и всеобщее, одни относительные, другие абсолютные", и право собственности "как коренное юридическое начало" отнесено к разряду абсолютных прав? *(335) Как согласить абсолютный характер собственности с тем, что "нет ни одного человеческого права, которое было бы безусловно неприкосновенным" (35). Ведь абсолютный и безусловный - одно и то же.

 Основных элементов всякого общежития, как мы уже знаем, г. Чичерин признает четыре - власть, как первоначальное единство, свобода и закон - как противоположности, и общая цель - как окончательное объединение. Но почему именно таково должно быть их соотношение, остается непонятным. С диалектической формулой г. Чичерина вполне было бы согласно и такое соотношение: общая цель - как основа соединения, свобода и власть - как противоположные определения второй ступени диалектического движения, и закон - как последняя, третья ступень. Как-то странно в общей цели видеть не основу, а венец развития общества; в законе - только переходный момент, а не идеал государственного порядка.

 Да и сам автор, обращаясь к рассмотрению отдельных элементов государства в подробности, начинает именно с общей цели и вообще не выдерживает последовательно принятой им схемы элементов общежития. "Свобода" заменяется тут "гражданами". Но если можно еще говорить о противоположности закона и свободы, то какая же противоположность между гражданами и законами? Автор основывается на том, что свобода есть свобода граждан; но ведь точно так же и общая цель есть общая цель тех же граждан; а в республике и в смешанных формах правлений им принадлежит и самая власть. Рассуждая таким образом, можно все элементы заменить одним понятием граждан. К тому же, говоря о гражданах, автор говорит о них не только как о субъектах свободы, но и как о субъектах обязанности, а между тем сам же считает противоположение права и обязанности тождественным *(336) с противоположением свободы и закона. И, конечно, граждане немыслимы с одними правами без обязанностей. Но отсюда само собой следует, что понятие гражданина не эквивалентно понятию свободы; напротив, оно представляет сочетание элементов свободы и закона.

 Если уж заменять свободу гражданами, то и антитезой к ним, как к лицам, следовало бы выставить территорию, как вещь. Да автор и сам непосредственно вслед за гражданами дает рассмотрение "государственной области", помещая ее таким образом в ряду элементов государства. Он, впрочем, оговаривается, что, будучи вещью, она не входит в союз как составной элемент, но является необходимым его придатком (50). Г. Чичерин не объясняет, однако, в каком отношении подобный "придаток" находится к выставленной им диалектической схеме в четырех определениях, претендующей на безусловное значение как "общая схема для познания всякого предмета". По словам самого автора, "из самих терминов (этой схемы) ясно, что вне этого ничего быть не может, каково бы ни было содержание". Поэтому "основная задача познания заключается в том, чтобы, разложив предмет на составные элементы, достроить их так, чтобы они подходили под логическую схему" *(337).

 Каким же образом при разложении государства на составные элементы, сверх четырех определений логической схемы, оказывается еще какой-то "придаток"? Не означает ли это косвенного признания самим автором несостоятельности его схемы?

 Сомнение это тем более имеет за собою основания, что в классификации "образов правления" общая схема уже совершенно не выдержана. Г. Чичерин указывает, правда, что различие монархии, аристократии, демократии и смешанных форм обусловливается преобладанием в них элементов власти, закона, свободы, общей цели, но сопоставление это представляется совершенно необоснованным. Законность, конечно, гораздо полнее осуществляется в смешанных формах, нежели в аристократиях. Ведь сам же г. Чичерин утверждает, что единственная гарантия прав есть участие граждан в осуществлении власти, а аристократический строй предполагает как раз устранение большинства граждан от всякого участия в политической власти. В доказательство преобладания в аристократии законности автор приводит только одно чрезвычайно странное соображение: "Основное начало этого образа правления заключается в высшей способности, а так как государственная способность состоит главным образом в разумении законов, управляющих человеческими обществами, то аристократия представляет преимущественно элемент законного порядка" (141). Совершенно непонятно, почему способность предполагает именно понимание законов, а не общей цели; почему понимание законов обеспечивает их действительное соблюдение. Понимать и соблюдать - это две вещи совершенно различные. К тому же тут, очевидно, имеются в виду законы естественные, потому что не в понимании же аристократами ими самими издаваемых положительных законов заключается их особенная способность. Естественный же закон, по словам автора, действует не безусловно: "временные и случайные потребности требуют видоизменения естественного закона" (29). Очевидно, понимание этих потребностей так же важно для политической способности, как и понимание естественного закона. По-видимому, автор выставил законность характерной особенностью аристократии, а не смешанной формы правления, только потому, что ему надо было смешанную форму признать высшею формою, а иначе этого не выходило бы. Между тем и общая цель скорее составляет характерную особенность демократии, где властвует общая воля всего народа.

 Но, и при всех этих натяжках, принятая г. Чичериным классификация образов правления совершенно не укладывается в четыре термина логической схемы. Основное его деление есть дихотомия: все образы правления он делит на государственные и негосударственные. Это противоположность, но соответствующих ей "первоначального единства" и "окончательного соединения" не обретается. Негосударственные формы - это те, когда "государство находится под влиянием других союзов": союза родового, гражданского общества или религиозного союза (108). Негосударственных форм получается четыре, потому что, сообразно преобладанию одного из господствующих в гражданском обществе начал, собственности или договора, подчинение государства гражданскому обществу порождает две различные политические организации: вотчину или вольную общину. Но государственных форм оказывается не четыре, а пять: монархия, аристократия, демократия, смешанная республика и ограниченная монархия.

 При рассмотрении других вопросов общего государственного права автор уже совсем забывает про свою логическую схему. Третья книга, посвященная "правам и обязанностям граждан", распадается не на четыре главы, как того следовало бы ожидать соответственно четырем элементам схемы, а на семь; пятая книга - "об управлении" - на десять. Книга четвертая содержит четыре главы, но соотношение их вовсе не соответствует терминам схемы; первая глава тут "виды законов"; вторая - "законодательство"; третья - "судебная власть", и четвертая - "судоустройство и судопроизводство". Но, очевидно, законодательство и судебная власть не представляют противоположности, которая бы объединялась в "судоустройстве".

 То же самое замечается и в анализе частных вопросов каждой книги. Так, напр., личные права граждан подводятся под следующие восемь рубрик: 1) личная свобода; 2) неприкосновенность дома, бумаг и писем; 3) свобода и неприкосновенность собственности; 4) свобода промыслов и занятий; 5) свобода совести; 6) свобода слова, заключающая в себе также свободу преподавания и свободу печати; 7) свобода собраний и товариществ; 8) право протеста (201). В этом перечне решительно нельзя найти хотя бы отдаленного соответствия пресловутой схеме. Сколько бы противоположностей мы между собой ни перекрещивали, таких восьми определений невозможно получить. Говоря о судебной власти и суде, автор точно так же совершенно забывает о своей схеме, не указывая никаких противоположностей и примиряющих их единств. И таких примеров можно найти в новой книге г. Чичерина сколько угодно.

 Я останавливаюсь на этом не потому только, что сам автор приписывает выставленной им логической схеме безусловное значение, но и потому еще в особенности, что положения свои по всем вопросам теории государственного права он выставляет только как логически необходимые выводы диалектического развития понятий, ничем другим их не подтверждая и не обосновывая. Автор так уверен в исключительном методологическом достоинстве своей схемы, что фактические данные представляются ему чем-то совершенно второстепенным, едва заслуживающим внимания. Только этим можно объяснить встречающиеся у него местами поразительные фактические погрешности. Например, на стр. 205 говорится, будто бы Habeas coprus act "несколько раз подтверждался и пополнялся, в последний раз в 1679 году", между тем как в действительности в 1679 году он был только что впервые издан, а дополнительные к нему узаконения появились в 1816 и 1842 годах. На стр. 198 утверждается, будто бы "у нас" распространение или нераспространение натурализации на малолетних детей "предоставляется на волю отца", между тем как действующее наше законодательство допускает вступление в русское подданство детей, родившихся до натурализации, только по достижении ими совершеннолетия. На стр. 189 рассказывается, будто бы в Германской империи существует какое-то имперское собрание и в довершение, в скобках, приводится немецкое название: Reichsversammlung, между тем как в действительности никакого Reichsversammlung нет и никогда не было, а существует Reichstag. Ha стр. 344 читаем, будто бы для предания министров суду "в конституционной монархии требуется согласие монарха", а на деле король в этих случаях не имеет даже права помилования.

 Я не стану удлинять этого списка примеров. Читатель и так согласится со мной, что появление подобных погрешностей у такого ученого автора может быть объяснено только вытекающим из чрезмерного увлечения отвлеченными схемами невниманием к фактическим данным.

 Все сказанное до сих пор относится собственно к тем приемам, какими г. Чичерин думает установить, в противоположность "преходящим колебаниям общественного мнения", незыблемые начала "строгой науки". Но новая его книга, как систематический курс общего государственного права, представляет не один только методологический интерес: читатель найдет в ней и весьма богатое содержание.

 Что больше всего возвышает достоинство ее содержания, это - вполне определенные и строго продуманные убеждения автора. Политические воззрения свои он высказывал уже не раз и прежде. Но до сих пор это делалось им преимущественно в полемической форме. В Истории политических учений мы знакомились с собственными воззрениями г. Чичерина только из критического разбора излагаемых им чужих учений. В позднейшей книге - " Собственность и государство" - все силы автора направлены на опровержение теорий социализма. В более положительной форме изложил он свои взгляды в "Народном представительстве", но по одному лишь частному вопросу. Вышедшее в 1894 году "Общее государственное право" впервые дает полное систематическое изложение политических воззрений г. Чичерина.

 Все сочинение распадается на пять книг: первая книга озаглавлена "Существо и основные элементы государства" (стр. 1-104). Тут дается определение государства, рассматриваются его элементы, отношение его к другим союзам, а также происхождение и разрушение государств. Вторая книга посвящена "государственному устройству" (стр. 105-195), т.е. установлению классификации форм правления и характеристике каждой из них. В заключение говорится о сложных государствах. В третьей книге рассматриваются "права и обязанности граждан" (стр. 196-297). Здесь же говорится о корпорациях, сословиях и об отношении государства к церкви. Четвертая книга имеет своим предметом "законодательство и суд" (стр. 298-338) и, наконец, в пятой излагается учение об "управлении" (стр. 339-481): задачи управления, отношение управления к закону и суду, должности и служба, организация управления - местного и центрального, и отдельные отрасли управления.

 Таковы внешние рамки изложения. Все оно проникнуто внутренне одной руководящей идеей: стремлением согласовать начала власти и свободы. Сообразно с этим, идеалом государственного устройства г. Чичерин признает конституционную монархию. "В этой политической форме выражается полнота развития всех элементов государства и гармоническое их сочетание. Идея государства достигает здесь высшего развития" (стр. 161). "Общество, по своей природе, разделяется на противоположные элементы. Монарх же представляет непоколебимый центр, охраняющий интересы не той или другой части, а всего государства, которое в нем сознает себя как единое тело. - Таково политическое значение монархии. Отсюда то глубокое уважение, которое питали и питают к ней народы. Они видят в монархе представителя высшего порядка и единой общественной цели, беспристрастного судью, возвышающегося над частными интересами. Он является для них высшим символом отечества. Только легкомыслие может относиться к нему с пренебрежением. Власть составляет, однако же, только первую, но не единственную потребность государства. Сильная власть всегда необходима; но высшее общественное развитие требует, чтобы она уделяла возле себя место и свободе. Вследствие этого к монархическому началу присоединяется элемент народный, выражающийся в представительстве" *(338). При этом народное представительство должно распадаться на две палаты, сообразно различию аристократического и демократического элементов общества. Но и устройство выборов в нижнюю палату отнюдь не должно быть основано на чисто демократическом начале всеобщей подачи голосов". "Гораздо более согласно с истинною целью государства, хотя также не может быть признано безусловно нормальным, совершенно обратное, т.е. исключение чистой демократии из политического представительства и призвание к нему одних средних классов на основании более и менее высокого ценза" *(339). Частная собственность, в особенности недвижимая собственность, необходимое основание конституционного строя. "Если бы когда-либо все земли сделались достоянием казны, то о конституционной монархии не могло бы уже быть речи. Тут оставался бы только выбор между самодержавием, лишенным самой существенной нравственной поддержки и опоры, и демократиею, в руках которой находилось бы громадное государственное достояние с всеподавляющим влиянием на весь промышленный быт. И то и другое политически немыслимо" *(340). Да и вообще политические права необходимо обусловлены собственностью. "Между правами гражданскими и политическими есть существенная разница. Гражданское право принадлежит гражданину в его личной сфере, независимо от других. Участие же в правлении дает ему влияние на судьбу всех; ему вверяется известная власть. Поэтому политическое право имеет характер общественный; оно составляет не только проявление человеческой свободы, но вместе известное отправление государственного организма. Поэтому здесь гражданин получает права, только когда он способен сделаться органом государства, то есть когда он носит в себе сознание высших начал и может прилагать это сознание к действительности" (39). Каковы же признаки способности? "Некоторые из этих признаков вытекают из естественного состояния людей, а потому имеют постоянное значение, другие зависят от изменяющегося состояния общества" (40). Постоянное значение имеют пол, возраст, здравый рассудок. К изменяющимся условиям автор относит рождение от известных родителей, занятия, независимое общественное положение, образование, но, дойдя до имущества, замечает, что "оно заключает в себе все предыдущие условия, кроме рождения. Достаток дает возможность образования, а вместе независимость положения и материальное обеспечение, избавляющее от физического труда и оставляющее достаточный досуг для умственного развития и ближайшего ознакомления с государственными вопросами. Зажиточные массы суть образованные классы. Вместе с тем, ставя человека в разнообразные отношения, материальный достаток развяжет в нем более широкие взгляды на общественный быт; он внушает и привязанность к порядку, составляющему необходимое условие материального благосостояния. У кого ничего нет, тому нечем и дорожить" (41).

 Устройство конституционной монархии предполагает, по мнению г. Чичерина, разделение верховной власти, и притом он различает четыре власти: правительственную, законодательную, судебную (173) и "четвертая власть, власть умеряющая или княжеская, которая, при разделении власти, представляет государственное единство, воздерживает партии, успокаивает страсти, охраняет права и интересы меньшинства, имея всегда в виду высшее благо целого, а не какой-либо части. Король, возвышаясь над всеми, есть ключ конституционного правления и высший представитель государства" (стр. 182). "Если мы сравним, - говорит г. Чичерин в другом месте *(341), - эти различные отрасли власти с основными элементами общежития, то увидим, что правительственная власть имеет в виду осуществление государственной цели, судебная - охранение свободы и права, законодательная - установление закона; наконец, монарх является представителем чистого начала власти. При этом взгляде мы поймем и отношение конституционной монархии к другим образам правления. Конституционная монархия представляет сочетание различных элементов и приведение их к идеальному единству".

 Напротив, Гегель совершенно иначе смотрел на значение народного представительства. Он не считал необходимым условием участия в народном представительстве особой способности к заведованию государственными делами.

 Сводить участие народа в делах государственного управления к началу большей способности едва ли правильно. Если исходить из того положения, что заведование государственными делами должно быть вверяемо непременно способнейшим, то, конечно, придешь не к представительному правлению, а, как Платон, к правлению одних только мудрецов. С точки зрения большей способности нелепа не только всеобщая подача голосов, но и ограниченное самым высоким имущественным цензом избирательное право. Способнейшими, конечно, всегда окажутся те, кто всецело посвящает себя государственной деятельности как жизненному призванию, приобретают в силу того специальные знания и больший практический навык, а не представители, избранные крупными собственниками, лишь мимоходом, между другими делами, принимающие временное участие в обсуждении вопросов государственной жизни.

 Действительное объяснение того значения, какое в развитии государственной жизни имеет "народный элемент", кроется вовсе не в большей способности, а совсем в другом начале. И на него очень метко указал не кто иной, как именно Гегель *(342). Главное основание необходимости и пользы народного представительства он видел в том, что им установляется контроль, и притом публичный контроль деятельности правительства, ожидание которого уже наперед заставляет правительство относиться к делам с большим вниманием и добросовестностью. А для действительности такого контроля требуется вовсе не особая способность и "досуг", обусловленный зажиточностью, а именно заинтересованность. Поэтому всякий заинтересованный в надлежащем ведении государственного управления - а таковы все граждане - может притязать на участие в политических правах.

 Таким образом, и в этом вопросе уклонение от воззрений Гегеля не придало политическому учению г. Чичерина большей правильности и глубины.