3. 1. Общая характеристика удельного периода
В удельный период центр экономической и культурной жизни страны переносится на северо-восток, в район Волго-Окского междуречья, где складывается фундамент будущей великорусской государственности, находятся те формы общественной и правовой жизни, что в дальнейшем станут ключевыми в истории России в целом.
Если для Киевской Руси, для ее господствующих слоев хлебопашество было по меньшей мере не единственным занятием, а только одним из возможных (хотя для многих привлекательным своей устойчивостью) способов извлечения доходов или элементарного пропитания, то для Суздальско-Владимирской, а затем и для Московской Руси сельское хозяйство становится основным предметом забот и интересов, именно земля превращается в центральную категорию, определяющую силу и богатство человека, его общественное значение.
Быт этого периода (как и краски, которыми раскрашена его политическая история) скуден и однообразен, тяжел для человека. Редко когда в истории столь сходилась во времени борьба с природой и борьба с внешним врагом — но именно в это скудное время русский народ осваивает богатства северо-востока своей страны, завладевает огромными пространствами, которые в более благоприятных условиях никогда бы не привлекли его интереса. В этой колонизаторской деятельности решающую роль играет церковь — земельные ее богатства, которые несколько столетий спустя будут привлекать и князей, и бояр, и возникающее бедное поместное дворянство, складываются именно в удельный период. В Киевской Руси церковь могла пропитать себя десятиной, добровольными подношениями, судебными отчислениями, земельные же ее приобретения являлись своего рода излишком — весьма желательным и полезным, но вовсе не жизненно необходимым. Киевская Русь взращивала церковь — последняя была ее питомцем, любимым детищем князей и вполне могла принимать, хоть и с коррективами на местные условия, византийскую модель отношений с государством. Удельный период кардинально изменил картину — если ранее государственная власть могла думать и заботиться о многом, способствовать "благолепию жития", то теперь самой этой власти по существу не стало — на место князя из стольного града пришел местный деловитый хозяин, мало чем отличающийся от любого богатого землевладельца, со своим княжеством обходящийся как с вотчиной, строящий порядки хозяйственные. Сами княжества с поразительной быстротой уменьшались в размерах, становясь иногда меньше даже одного села — так что приходилось его делить между несколькими князьями или оставлять в общее управление. Средств в лучшем случае хватало только на самое необходимое — разумеется, забота о душе оставалась первостепенной, но взвалить на себя помимо своего собственного еще и церковное хозяйство мало какой князь того времени был способен. Так что церковь, получив от государства все, что могло дать последнее — а именно, облегчение от государственных налогов и пошлин, от суда государева, а равно получив обельные земли, была во всем прочем оставлена выживать сама. Так называемые крупные княжеские земельные пожалования по существу означали только предоставление шанса — земли в большинстве случаев давались нерасчищенные, безлюдные — а по условиям того времени какую-либо ценность имела только земля населенная. И церковь, а в первую очередь подвижники монастырского жития, пошли самостоятельно расчищать чащи, строить новые поселения для молитвенного жития. А за монахами, уходившими от людей в далекие "пустыни", тянулись и крестьяне, получавшие возможность жить на новых землях из платежа только церкви, т. е. освобождаясь от большинства государственных повинностей. Часто бывало, что сначала приходили пустынники в пустое, дикое место, устраивали там жизнь, потом появлялось рядом с зачинающимся монастырем более многолюдное крестьянское поселение и уже после этого от того князя, под рукой которого были эти земли, церковь (а во многих случаях — прямо сам настоятель новооснованного монастыря) получала грамоту с правами собственника на землю и господской властью над людьми, ее населяющими.
Сходным с церковью образом, хотя по большинству случаев с меньшей интенсивностью, действовали и сами князья, и их бояре, также приискивавшие подходящие местечки для новых поселений, приманивавших на них льготами людей, обзаводя там хозяйство. Разумеется, у такого князя-хозяина вырабатывался и особый взгляд на свое княжение — он начинал видеть его как единый механизм, распространять на него в целом те приемы, что были удачны в собственных "вотчинках", а государственная власть приходила в неразрывное единство с собственностью. При крайней простоте публичного аппарата он срастался с аппаратом хозяйственным, и напротив, уже частный хозяйственный аппарат церкви и боярства приобретал публичные функции. Не было перетягивания властных функций боярством на себя — наличное государство элементарно не могло принять и реализовать те правомочия, что должны были осуществляться ради нормального течения общественной жизни, и эти правомочия переходили к местным земельным собственникам, что иногда прямо отражалось в княжеских грамотах, даваемых своим "насельникам", иногда приобреталось молчанием, силой факта.
При обращении к реальной ситуации того времени становится очевидной бессмысленность вопроса, кто именно являлся собственником земли — крестьянин, боярин, церковь или князь, как часто дебатируется касательно феодальной собственности. Реальность выглядит так, что остается либо по примеру М. В. Колганова признать, что "ни один субъект присвоения земли не являлся собственником, а был всего лишь владельцем" [Колганов М. В. Собственность. Докапиталистические формации. М., 1962. С. 421 – 422.], либо же согласиться с самими, правда западными, средневековыми юристами, что единственной адекватной формой описания средневековых правовых отношений собственности выступает конструкция раздельной или расщепленной собственности. Т. е. каждое из указанных лиц действительно является собственником и обладает рядом собственнических правомочий, большую часть из которых оно способно реализовывать самостоятельно, без вмешательства иного лица, но в то же время объем этих прав — строго индивидуален и не может вытеснить или каким-либо существенным образом изменить права лица, стоящего на иной ступени феодальной иерархии. Образ лестницы идеально соответствует реальности феодального права: права каждого лица в известной степени независимы от прав вышестоящего (сюзерена — в отношениях внутри самой феодальной иерархии, господина и работника — при условии, что крестьянина мы отказываемся включать в феодальную иерархию в ее формальном значении, поскольку по существу он все равно в нее входит), а таковая некоторая автономность прав достигается за счет того, что эти различные "права собственности" на одну и ту же вещь существуют в разных измерениях, в разных горизонталях и предполагают по преимуществу сопоставление с правами того же, что и они сами уровня, а не с ниже или выше стоящими.
Дабы не исказить картину, отметим еще один немаловажный факт данной эпохи — а именно, значительное число свободных крестьян как на северо-западе, так и северо-востоке Руси. Причем эта свобода носила не только личный, но и имущественный характер, когда как в личном обладании, так и в общинных формах крестьянство владело значительными земельными угодьями, выпадая за рамки владимирской, а затем уже московской активно складывающейся феодальной системы, оказываясь земельным собственником даже и в нашем сегодняшнем понимании данного института. Правда, иногда таковое крестьянское положение имело весьма любопытные результаты. Например, в Кирилово-Белозерском княжестве община таковых лично свободных крестьян-землевладельцев сама выступала в качестве феодала, имея на зависимом положении монастырь [Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в России. М., 1988. С. 204 – 206.].