ГЛАВА XV

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
17 

 

                                    1.

 

  - Одевай, - приказывает Навигатор. Я надеваю на голову прозрачный шлем.

Он делает то же самое. Теперь мы на космонавтов похожи. Наши шлемы

соединены гибкими прозрачными трубами.

  Подслушать то, что говорят в командирском кабинете, невозможно. Даже

теоретически. Но если в дополнение ко всем системам защиты он приказывает

еще воспользоваться и переговорным устройством, то, значит, речь пойдет о

чем-то совсем интересном.

  - Ты делаешь успехи. Не только в добывании. Недавно ты прошел серию

проверок, организованных Аквариумом и мной лично. Ты не догадывался о

проверках, но прошел их блестяще. Сейчас ты в доверии нулевой категории...

  Если это правда, то ГРУ меня слегка переоценивает. За мной грешки

числятся. Я не святой. А может быть, Навигатор мне всей правды не говорит.

Не зря его Лукавым зовут.

  - ГРУ доверяет тебе проведение операции чрезвычайной важности. В Вену в

ближайшее время прибывает Друг. Он важен для нас. Насколько важен, можешь

судить сам: им руководит генерал-полковник Мещеряков лично. Кто этот Друг,

я не знаю и не имею права знать. А тебе и тем более этого знать не

полагается. Понятно, что с таким человеком мы не встречаемся лично.

Никогда. Он работает через систему тайников и сигналов. Однако ГРУ готово

провести встречу с ним в любой момент. Мы должны быть уверены, что контакт

может быть установлен в любых обстоятельствах, в любое время. Поэтому раз в

несколько лет проводятся контрольные встречи. Он получает боевой вызов и

идет на связь. Но мы в контакт не вступаем. Только смотрим издалека за ним.

Его выход - это подтверждение ГРУ, что связь работает нормально. Кроме

того, мы проверяем безопасность вокруг него. Сейчас будет проведена такая

операция. Приказом начальника ГРУ контрольную операцию приказано проводить

тебе. Для тебя будет снят номер в отеле. Проверять будешь двое суток с

мощным обеспечением. Исколесишь всю страну. Машину свою бросишь в Инсбруке.

Исчезнешь. Растворишься. В Вене появишься, как призрак. Проведешь

окончательную проверку. Войдешь в отель через ресторан. Незаметно вверх.

Все будет подготовлено. У тебя будет "Минске" с телеобъективом. Аппарат

заряжен пленкой "Микрат 93 Щит". Пленка имеет два слоя: отвлекающий и

боевой. На отвлекающем слое сделаны снимки австрийских военных аэродромов.

Боевой слой ты будешь использовать для работы. Если тебя арестуют -

попытайся пленку вырвать из камеры и засветить ее. Если это не удастся, они

проявят ее. Они получат изображение аэродромов, но проявителем уничтожат

боевой слой. Пусть они примут тебя за мелкого шпиона. Все понял?

  -  Да.

  - Тогда слушай дальше. Друг в точно определенное время выйдет к витрине

обувного магазина. Ты будешь находиться в ста метрах от него и на

восемнадцать метров выше. Отснимешь на пленку появление Друга. Я не знаю,

кто это будет. Может быть, женщина, переодетая мужчиной. Может быть,

мужчина, переодетый женщиной. Не смущайся, если даже одежда грязная, а

волосы не расчесаны, так лучше для дела. В течение получаса до появления

Друга фиксируй на пленку любое движение, которое тебе покажется

подозрительным. Как узнать его? Он появится в точно определенное время в

точно определенном месте. Свернутая газета в правой руке - опознавательный

знак и одновременно сигнал благополучия. Та же газета в левой руке - сигнал

опасности. Друг идет на встречу. Он не знает, встретим мы его или нет. Но

если он под контролем, он может предотвратить встречу. Этим он спасает

нашего офицера и одновременно свою шкуру. Если он под контролем полиции, в

его интересах сократить количество контактов с нами. Если через пять минут

никто не вступит в контакт с ним, он уйдет и будет вновь выходить на связь,

когда мы этого потребуем. Возможно, через десять лет и на другой стороне

планеты. И, возможно, вновь мы только проверим его, не вступая в контакт.

Что не ясно?

  -  Все ясно.

  - Последнее. Время и место проведения операции я тебе сообщу внезапно,

прямо перед самым началом. В оставшееся до операции время ты не имеешь

права иметь никаких контактов с иностранцами. О любом вынужденном контакте

докладывать мне лично. О деле не знает никто, даже первый шифровальщик.

Телеграмма моим личным шифром была закрыта. В номере гостиницы с тобой не

должен оказаться никакой другой фотоаппарат, кроме того, что я тебе дам

перед операцией. Лишний фотоаппарат может стоить тебе головы. Будь

осторожен с "Миноксом". Он заряжен в Аквариуме и опечатан. Печати почти не

видно. Смотри, не повреди ее. О том, как выглядит Друг, ты не имеешь права

рассказывать никому, даже мне. Опечатанный "Минске" дипломатической почтой

уйдет в Аквариум, и там пленку проявят особым способом. Все понял?

  -  Все.

  -  Тогда повтори все с самого начала.

 

                                    2.

 

  Номер отеля подобран со знанием дела. Моя комната угловая. Я могу

обозревать сразу три тихие улочки. Вон там обувной магазин. На прилегающих

улицах почти никакого движения. До появления Друга три часа десять минут.

  Заботливая рука приготовила все, что может мне потребоваться:

телеобъектив к "Миноксу" - величиной с батарейку электрического фонарика,

большой бинокль "Карл Цейс. Иена", хронометр "Омега", набор светофильтров,

карта города, термос с горячим кофе. А "Минокс" я с собой принес.

  Вот он, в ладони. Маленький хромированный прямоугольник с кнопочками и

окошечками. "Миноксом" работают все разведки уже полвека. "Миноксом"

работал Филби против британской разведки в интересах советской разведки.

"Миноксом" работал полковник Пеньковский против советской разведки в

интересах британской разведки. Вот он, на моей ладони. Маленький аккуратный

"Минске". Я присоединяю телеобъектив и пробую снимать. Я только примеряюсь.

Для такого маленького аппарата сто метров - большая дистанция. Дрогнет рука

- все смажется. "Минокс" не для этого придуман. "Минокс" - снимать

документы, разложенные на столе.

  Время, лениво переваливаясь, нехотя плетется мимо. Крышка термоса,

которая мне чашкой служит, дымит тонкой струйкой, как Везувий над Неаполем.

Толстая женщина выходит из дома и идет по улице. Ничего интересного.

Проехал почтальон на велосипеде. Опять все замерло. По улице черный

"мерседес" проехал. На заднем сиденье утопает в подушках человек, одетый в

белые простыни. Это представитель бедной страны поехал на совещание

требовать денег от богатых стран. Дипломаты богатых стран тоже на совещание

едут. Но у богатых машины поскромнее. Говорят, что в будущем разрыв между

богатыми и бедными странами будет увеличиваться. Так специалисты говорят,

им виднее. Большой разрыв будет означать, что дипломаты бедных стран только

на "роллс-ройсах" ездить будут, а дипломаты богатых стран, наверное, на

велосипеды пересядут для экономии.

  Тоненькая стрелка маленького аккуратного хронометра утомительно идет круг

за кругом. Опять толстая женщина прошла. Опять прошелестели шины огромного

черного автомобиля с дымчатыми стеклами: беднейший опять за помощью едет. Я

вновь "Цейсом" улицы щупаю. Не пропустить ничего, запомнить номера.

Запомнить лица. Их немного. Запомнить любое движение. Любое изменение.

"Минокс" - на боевом взводе, как зенитный пулемет в танке. К бою всегда

готов. Все подозрительное - на пленку. Кадры в "Миноксе" крошечные. Поэтому

на короткой пленке их очень много умещается. А это что?

  Что?!. Всего я еще не осознал, меня просто переполнило сознание чего-то

ужасного и непоправимого. На улице остановился красавец "ситроен". Я его

среди тысяч других узнаю - это "ситроен" Младшего лидера. Из машины выходит

женщина, быстро наклоняется к Младшему лидеру и целует его. Именно этот

момент снимает мой беленький аккуратный "Минокс". Женщина садится в

спортивный "фиат" и уезжает. А Младшего лидера давно нет на улице.

  Я в кресле сижу. Я кусаю губы. Женщина, конечно, не жена Младшего лидера.

Его жену я знаю. Женщина эта - не секретный агент. Навигатор знает время и

место любой операции и сейчас в моем районе он наверняка запретил любые

операции. Значит, ГРУ вновь проверяет меня. Они посадили меня в эту

дурацкую комнату и разыграли комедию. Теперь они ждут, доложу я о проступке

обожаемого мной человека или скрою это. Для того и аппарат дали, чтобы

узнать, колебался ли я хоть мгновение или воспользовался им немедленно. А

еще по снимку они увидят, дрожали у меня руки или нет.

  Но губы я кусаю неспроста. Еще одна возможность остается. Тихая улочка по

всем статьям для тайных встреч подходит. О том, что я на шестом этаже сижу

за плотными шторами, мало кому известно. Ему могло быть это и неизвестно,

если он в операцию лично не вовлечен. Младший лидер и любовница.

Американка? Англичанка? Ясно, что иностранка. Советской женщине за рубежом

машину иметь не полагается. Тем более спортивную. Зачем ей спортивная? Все

машины советскому государству принадлежат, и ими пользуются только те, кто

мощь государства бережет и умножает. Если все это не комедия и не проверка,

то Младшему лидеру - конец. Капут. Кранты. Конвейер. Полный конвейер с

очень неприятным финишем. Однако все это может быть проверкой. Мало ли как

каждого из нас проверяли? Именно так я и должен был действовать. Быстро и

решительно. Мои пустые глаза смотрят на пустынную улицу. Никто не нарушает

ее спокойствия. Только неприятная сутулая фигура с газетой в руке у витрины

обувного магазина прозябает. Что ты там, человече, интересного мог увидеть?

  Я откидываюсь на спинку кресла и смотрю в потолок. И вдруг я вскакиваю,

опрокинув термос. Я хватаю "Минокс". Я судорожно жму на спуск. Это же ОН!

Так, его мать, это ДРУГ! Затвором щелк, щелк. И еще раз. Черт бы побрал

всех друзей вместе с генералом-полковником Мещеряковым, вместе с Младшим

лидером и его б...дью. Время истекло. Друг нехотя бросает газету в урну и

исчезает за углом.

  Качество кадров может оказаться неудовлетворительным, и это выдаст мое

душевное состояние. Это прольет свет на факт, что Младшего лидера я

выдавать не хотел, что я колебался.

  Я встаю. Отсоединяю телеобъектив. Термос, объектив, бинокль я укладываю в

пакет и опускаю в урну. Кто-то после меня все это заберет. "Минокс" в левой

руке зажат. Так удобнее вырывать из него пленку при аресте. Ах, если бы

меня арестовали. А может, симулировать нападение полиции? Нет, это не

пройдет. Генеральный консул в полицию позвонит и узнает, что никто на меня

не нападал. Тогда меня на конвейер поставят.

  Я выхожу на улицу, и яркое солнце ослепляет меня. Нет. В этом радостном

мире все не может быть так плохо. Это была обычная проверка. Обычная

провокация ГРУ. И я не клюнул. В академии нам и не такие проверки

устраивали. Похлеще. Жизнь самых близких нам людей на карте стояла. А потом

выяснялось, что это просто комедии наши начальники разыгрывали. Многие

этого не выдерживали.

  Я выдержал. А минуты сомнений нам прощали. Мы все-таки тоже люди.

 

                                    3.

 

  -  Откуда Друг появился?

  Я мгновение размышляю, соврать или нет.

  -  Я не видел, товарищ генерал.

  - У тебя был хронометр. Разве Друг вышел не точно вовремя?

  Я молчу.

  - Тебя что-то сбило с толку? Что-то было подозрительным? Непонятным?

Необъяснимым? Что-то смутило тебя?

  -  Ваш Первый заместитель...

  Нестерпимая тревога в глазах его.

  - ...Ваш Первый заместитель был на месте встречи за двенадцать минут до

появления Друга... с женщиной.

  Острые косточки на его кулаках белые-белые. И лицо белое. Он молчит. Он

смотрит в стену сквозь меня. Потом он тихо и спокойно спрашивает:

  -  Ты его, конечно, не успел заснять...

  Трудно понять, он спрашивает или утверждает. А может, угрожает.

  -  Успел...

  В глаза я ему боюсь смотреть. Я под ноги себе смотрю. Время тоскливо

тянется. Нехотя. Часы на его стенке тикают - тик, тик, тик.

  -  Что делать будем?

  -  Не знаю, - жму я плечами.

  - Что делать будем?! - бьет он по столу кулаком и тут же, брызжа слюной,

шипит мне в лицо: "ЧТО ДЕЛАТЬ БУДЕМ?!"

  - Эвакуацию готовить! - обозлившись, вдруг огрызаюсь я.

  Мой крик успокаивает его. Он утихает. Он просто старик-горемыка, на

которого свалилось тяжелое горе. Он сильный человек. Но система сильнее

каждого из нас.

  Система сильнее всех нас. Система могущественна. Под ее неумолимый топор

любой из нас попасть может. Он смотрит в пустоту.

  - Знаешь, Витя, полковник Мороз в шестьдесят четвертом году меня от

высшей меры отмазал. Я его после этого по всему свету вел за собой. Он

вербовал женщин. Но каких женщин! Эх, жизнь. Любил он их. И они его любили.

Я знал, что он налево ударяет. Я знал, что у него в каждом городе -

любовница. Я прощал ему. И знал я, что попадется он. Знал. Как ты в этой

Австрии спрячешься? Ладно. Вдвоем мы эвакуацию сумеем провести?

  -  Сумеем.

  -  Шприц в шкафу возьми.

  -  Взял.

  Он нажимает кнопку переговорного устройства.

  -  Первый шифровальщик.

  -  Я, товарищ генерал, - отвечает аппарат.

  -  Первого заместителя ко мне.

  -  Есть, - отвечает аппарат.

  - Садись, - устало говорит Командир. Сам он сидит за столом. Левая рука

на столе. Правая в ящике стола. Так там и застыла. Я сзади кресла, на

котором теперь Младший лидер сидит. Рука Навигатора в ящике стола уже все

сказала Младшему лидеру. А мое присутствие сказало ему, что это я его

как-то проверял и на чем-то застукал. Он тянется всем телом до хруста в

костях. Затем спокойно заводит руки за спинку кресла. Он знает правила

игры. Я щелкаю наручниками. Я осторожно поднимаю рукав его пиджака,

расстегиваю золотую запонку и открываю его руку. Тонкую белую салфетку (для

чистки оптики) я смачиваю джином из зеленой бутылки. Салфеткой я протираю

кожу, куда сейчас войдет игла. Тонким штырьком я пробиваю мембрану

шприцтюбика, не касаясь пальцами иглы. Затем, подняв шприц на уровень глаз,

нежно двумя пальцами жму на прозрачные стенки флакончика с прозрачной, чуть

мутной жидкостью. Иглу под кожу нужно вводить аккуратно, а содержимое

тюбика выдавливать плавно. Затем, не разжимая пальцев (тюбик, как насос,

может втянуть всю жидкость в себя снова), я извлекаю иглу и вновь растираю

кожу салфеткой с джином.

  Кивком головы Лукавый дает мне знак выйти. Я выхожу из кабинета и,

закрывая дверь, слышу его лишенный всяких переживаний голос:

  -  Рассказывай...

 

                                    4.

 

  Мне плохо.

  Мне совсем плохо.

  Со мной подобного никогда не случалось. Плохо себя чувствуют только

слабые люди. Это они придумали себе тысячи болезней и предаются им, попусту

теряя время. Это слабые люди придумали для себя головную боль, приступы

слабости, обмороки, угрызения совести. Ничего этого нет. Все эти беды -

только в воображении слабых. Я себя к сильным не отношу, Я - нормальный. А

нормальный человек не имеет ни головных болей, ни сердечных приступов, ни

нервных расстройств. Я никогда не болел, никогда не скулил и никогда не

просил ничьей помощи.

  Но сегодня мне плохо. Тоска невыносимая. Смертная тоска. Человечка бы

зарезать!

  Я сижу в маленькой пивной. В углу. Как волк затравленный. Скатерть, на

которой лежат мои локти, клетчатая, красная с белым. Чистая скатерть.

Кружка пивная - большая. Точеная. Пиво по цвету коньяку сродни. Наверное, и

вкуса несравненного. Но не чувствую я вкуса. На граненом боку пивной кружки

два льва на задних лапках стоят, передними - щит держат. Красивый щит и

львы красивые. Язычки розовые - наружу. Я всяких кошек люблю, и леопардов,

и пантер, и домашних котов, черных и сереньких. И тех львов, что на пивных

кружках, я тоже люблю. Красивый зверь кот. Даже домашний. Чистый. Сильный.

От собаки кот независимостью отличается. А сколько в котах гибкости! Отчего

люди котам не поклоняются?

  Люди в зале веселые. Они, наверное, все друг друга знают. Все друг другу

улыбаются. Напротив меня четверо здоровенных мужиков: шляпы с перышками,

штаны кожаные по колено на лямочках. Мужики зело здоровы. Бороды рыжие.

Кружкам пустым на их столе уже и места нет. Смеются. Чего зубы скалите? Так

бы кружкой и запустил в смеющееся рыло. Хрен с ним, что четверо вас, что

кулачищи у вас почти как у моего командира полка - как пивные кружки

кулачищи.

  Может, броситься на них? Да пусть они меня тут и убьют. Пусть проломят

мне череп табуреткой дубовой или австрийской кружкой резной. Так ведь не

убьют же. Выкинут из зала и полицию вызовут. А может, на полицейского

броситься? Или Брежнев скоро в Вену приезжает с Картером наивным

встречаться. Может, на Брежнева броситься? Тут уж точно убьют.

  Только разве интересно умирать от руки полицейского или от рук тайных

брежневских охранников? Другое дело, когда тебя убивают добрые и сильные

люди, как эти напротив.

  А они все смеются.

  Никогда никому не завидовал. А тут вдруг зависть черная гадюкой

подколодной в душу тихонько заползла. Ах, мне бы такие штаны по колено да

шляпу с пером. А кружка с пивом у меня уже есть. Что еще человеку для

полного счастья надо?

  А они хохочут, закатываются. Один закашлялся, а хохот его так и душит.

Другой встает, кружка полная в руке, пена через край. Тоже хохочет. А я ему

в глаза смотрю.

  Что в моих глазах - не знаю, только, встретившись взглядом со мной,

здоровенный австрияк, всей компании голова, смолк сразу, улыбку погасил.

Мне тоже в глаза смотрит. Пристально и внимательно. Глаза у него ясные.

Чистые глаза. Смотрит на меня. Губы сжал. Голову набок наклонил.

  То ли от моего взгляда холодом смертельным веяло, то ли сообразил он, что

я хороню себя сейчас. Что он про меня думал, не знаю. Но, встретившись

взглядом со мной, этот матерый мужичище потускнел как-то. Хохочут все

вокруг него. Хмель в счастливых головах играет, а он угрюмый сидит, в пол

смотрит. Мне его даже жалко стало. Зачем я человеку своим взглядом весь

вечер испортил?

  Долго ли, коротко ли, встали они, к выходу идут. Тот, который самый

большой, последним. У самой двери останавливается, исподлобья на меня

смотрит, а потом вдруг всей тушей своей гигантской к моему столу двинулся.

Грозный, как разгневанный танк. Челюсть моя так и заныла в предчувствии

зубодробительного удара. Страха во мне никакого. Бей, австрияк, вечер я

тебе крепко испортил. У нас за это неизменно по морде бьют. Традиция такая.

Подходит. Весь свет мне исполинским своим животом загородил. Бей, австрияк!

Я сопротивляться не буду. Бей, не милуй! Рука его тяжелая, пудовая, на мое

плечо левое легла и слегка сжала его. И по той руке вроде как человеческое

участие потекло. Своей правой рукой стиснул я руку его. Сжал благодарно. В

глаза ему не смотрю. Не знаю почему. Я голову над столом склонил. А он к

выходу пошел, неуклюжий, не оборачиваясь. Чужой человек. Другой планеты

существо.

  А ведь тоже человек. Добрый. Добрее меня. Стократ добрее.

 

                                    5.

 

  Что происходит со мной? Что за перемены? Что за скачки? Лучше мне. От

пива, наверное. А может, от широкой мозолистой лапы, что меня по плечу

потрепала, на краю пропасти удержала. Однако что же со мной было? Отчего

свет белый для меня померк? Может, это было то, что слабые люди угрызениями

совести называют? Нет, конечно. Нет во мне совести, не мучает она меня. И

чего мучить? С какой стати? Младшего лидера я предал? Хороший он человек.

Но не я его, так он бы меня на конвейер поставил. Работа у нас такая. Выдав

Младшего лидера, я ГРУ от всяких случайностей оградил. За такие вещи в

Центральном Комитете Кир спасибо говорит. Увезут Младшего лидера, нового

пришлют. Стоит ли из-за этого расстраиваться? Если бы каждый волю своим

чувствам давал, система давно бы рухнула. А так она стоит и крепнет. И

сильна она тем, что избавляется немедленно от любого расслабившегося. От

любого, кто своим чувствам волю дает.

  Однако расслабился ли я? Несомненно. А видел ли кто меня? Возможно. Можно

ли было со стороны мои переживания увидеть? Конечно. Если поза горемыки,

если руки плетями, если взгляд погас, это могли обнаружить. Если австрияк

понял, что плохо мне, то опытный разведчик, который мог следить за мной, и

подавно понял.

  После эвакуации Младшего лидера Навигатор вполне мог за мной слежку

поставить: как Сорок Первый себя ведет? Не расслабился ли?

  Что-то случилось со мной, и на несколько часов я потерял контроль над

собой. Если Навигатор об этом узнает, то ночью меня ждет эвакуация.

Очередной самолет будет только через три дня. Эти дни я в фотолаборатории в

темноте проведу. Но сегодня ночью меня обязательно в эту темноту уволокут.

Даже обыкновенный самолет, у которого иногда приборы управления

отключаются, к полетам не допускают. А разведчика и подавно. Разведчик,

теряющий контроль над собой, опасен. Его убирают немедленно.

  Из пивной я к своей машине бреду. Если хочешь обнаружить слежку -

побольше равнодушия. Почаще под ноги смотри. Успокой следящих. Тогда их и

увидишь. Ибо, успокоившись, они ошибаются. Уже много лет я, как

летчик-истребитель, все в заднее стекло машины смотрю. Назад смотрю больше,

чем вперед. Профессия такая. Но не сейчас. Сейчас я даю возможность тем,

кто, возможно, следит за мной, успокоиться и потерять бдительность. Машина

моя идет ровно. Никаких фокусов. Никаких попыток уйти в переулки.

  По берегу Дуная, через мост, опять вдоль берега. Я не спешу, не делаю

рывков, не стараюсь уйти куданибудь к железнодорожному полотну. (Хорошо

проверяться у железнодорожного полотна.) Я обхожу центр города. Я иду по

широким улицам в потоке машин. Хорошо для тех, кто следит. И совершенно

плохо для того, кто под слежкой. От Schwedenplats я иду в направлении

Aspernplats. Но вот резко ухожу в первый переулок налево к Hauptpost и

вновь резко вправо. Тут меня светофор остановит. Это я знаю. А знает ли про

этот светофор тот, кто следит за мной?

  Если кто-то следит, то он должен выскочить следом или потерять меня. А

обойти меня тут невозможно по параллельным улицам. Тут я все знаю. Я все

тротуары тут истоптал.

  Я под светофором. Один. Улочка узкая да извилистая. А ну-ка, кто из-за

поворота выскочит? Еще секунда, и будет зеленый свет. Из-за поворота

вылетает серый побитый "форд". Тормозами скрипит, молод водитель. Не знал,

что светофор за углом. Не думал, что я под светофором стоять могу, его

поджидая. А я уже плавно трогаюсь. Зеленый свет. Его лицо очкастое я одним

взглядом накрываю - в автомобильное зеркальце. Да, брат. Знаю я твою

очкастую рожу. Номер на твоей машине не дипломатический. Но ты - советский

дипломат. Я тебя видел в делегации по сокращению вооружений в Европе. Не

думал, что ты из нашей своры. Я думал, что ты чистый. Но зачем чистому

дипломату в рабочее время по городу шнырять? Зачем из-за поворота на

бешеной скорости выскакивать, штрафуют же!

  Теперь я не спешу. Лицо свое я равнодушием умыл. Не замечаю ничего, не

реагирую ни на что. "Форд" больше не появляется. А может, и появлялся, да я

не пытаюсь его обнаружить вновь. Для меня и одного раза достаточно. Мне

ясно, за мной следят. Ни капли сомнения в этом.

  Водитель "форда" сейчас мучается, наверное: увидел я его или нет, узнал

ли? Он, конечно, успокаивает себя, что рассеянный я, что совсем назад не

смотрю, что не мог я его заметить.

  Интересно, сколько за мной машин Лукавый поставил следить? Ясно, что не

одну. Если бы только одна машина в слежке была, то в машине по меньшей мере

два человека сидели. Если один человек в машине, значит, машин несколько.

Это каждому ясно. Слежка может завершиться только эвакуацией.

  И нужно понять командование ГРУ. Если человек теряет контроль над собой

после пустякового происшествия, значит, он и в будущем может потерять

контроль над собой. В самый ответственный момент. А может, он в прошлом уже

терял над собой контроль? Может, враждебные организации воспользовались

этим?

  Заберут меня сегодня ночью. И если бы я был на месте Навигатора, то

поступил бы точно так же: вопервых, немедленно после случившегося поставил

слежку, во-вторых, убедившись в неблагополучии, - отдал приказ об

эвакуации.

  Я не еду в посольство. Посольство - это наручники и укол. Я еду домой.

Мне нужно подготовиться к неизбежному. И встретить удар судьбы с

достоинством.

 

                                    6.

 

  Дверь своей квартиры я запер изнутри, а окно чуть приоткрыл. Если мне не

хватит мужества встретить их лицом к лицу, я прыгну в окно. Ниже меня -

семь этажей. Хватит вполне. Путь через окно - это легкий путь, но и его я

обдумываю. Это путь для малодушных. Для тех, кто боится конвейера. Если в

последний момент я испугаюсь, то воспользуюсь этим путем. Недавно гордый

варяг из ГРУ ушел от конвейера именно так - прямо в центре Парижа бросился

из окна на камни. Другой варяг ГРУ, из Лондона, работал в очень важном

обеспечении в Швейцарии. Ошибся. На конвейер не захотел. Вскрыл вены. А вот

борзой майор Анатолий Филатов конвейера не побоялся. И я не побоюсь.

  А вообще-то, черт его знает. Хорошо зарекаться сейчас. И все же я не

пойду через окно. Я встаю и решительно его закрываю. Это не для меня.

  На конвейер я не пойду и через окно тоже. Когда постучат, я открою дверь

и вцеплюсь кому-то в глотку зубами.

  Глянул на часы. Похолодел. Уже за полночь! Тактику Аквариума я знаю.

Эвакуация обычно начинается в 4.00. Аквариум свои удары на рассвете

наносит. Самое время сонное. Могут, конечно, и раньше начать, и для этого

расстановку людей они должны начать еще раньше. Так что я уже, наверное,

опоздал. Вполне возможно, что двое уже ждут своего часа на лестничной

площадке этажом выше. Еще пара где-то у входа. Кто-то, конечно, и в гараже.

Основная группа ждет где-то рядом.

  Сейчас у меня только одна возможность - осторожно выйти из квартиры,

спуститься на два - три этажа вниз и только тут вызвать лифт, а лифтом

прямо в подземный гараж, а из гаража выезжать не через выходные ворота, а

через входные, если, конечно, их удастся открыть изнутри...

  Замок я открыл неслышно.

  Тихо жму на ручку двери, главное, чтоб не скрипнула. Я вздыхаю глубоко и

тяну дверь на себя. Полоса света из коридора на полу моей комнаты

становится все шире. Затаив дыхание, я потянул ее сильнее, а она заскрипела

тихо, тоскливо и протяжно.

  Моя машина на солидном расстоянии от дома. Моя машина в тени, в гуще

других машин на большой стоянке. Но свой дом я вижу отчетливо. Пока ничего

подозрительного вокруг не происходит. Всё спит. Все спят.

  Вдруг в 3.40 во всех окнах моей квартиры вспыхнул свет. Что ж, это именно

то, что я предвидел.

 

  Я в лесу. Холодный серый рассвет. Клочья тумана. Ледяная роса. Я еще

никуда не бегу. Я тут только для того, чтобы подумать. Я не люблю, когда

мои мысли прерывают внезапным настойчивым стуком или звонком в дверь.

  Прежде всего мне предстоит выбор: вернуться, сдаться, добровольно пойти

на конвейер или... В самый последний момент, оказавшись один на один с

системой, миллионы людей такой вопрос себе задавали. Мне совсем не

интересно, что подумают обо мне другие сейчас и позже. Посторонние меня все

равно осудят, как осудили миллионы моих предшественников. В самом деле,

если люди шли под коммунистический топор, не протестуя, - то их сейчас

осуждают: рабские души, не способные протестовать, туда вам и дорога. Но

если люди не шли добровольно на убой, они должны были или убегать или

драться. Этих тоже осуждают: изменники, предатели, пособники врага! Если я

добровольно сдамся - дурак, холуй, раб. Если не сдамся - предатель.

  Считайте меня, братцы, преступником, холуем не считайте. Но и

преступником меня считайте не очень большим. Все, кто окружал Ленина,

оказались изменниками, предателями и шпионами иностранных разведок, включая

Троцкого, Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина и прочих. Кто же тогда

Ленин? Ленин - главарь шайки изменников, шпионов и террористов. Как же

назвать всех тех, кто верой и правдой Ленину служил? Кто ему сейчас

поклоняется? Со Сталиным то же самое получилось. И он был окружен врагами,

шпионами, развратниками, антипартийцами. И сам оказался уркой. Как же

назвать тех, кто выполнял приказы этого урки? Рано или поздно все наши

лидеры войдут в число предателей, волюнтаристов, проходимцев, болтунов и

развратников. Убежать от них - конечно, преступление. А оставаться и

выполнять их приказы?

  Холодно в лесу, зябко. Не привык я долго думать. И философия - не моя

область. Но на один вопрос я обязан ответить сам себе: бегу я потому, что

ненавижу систему, или потому, что система наступила мне на хвост? На этот

вопрос я даю самому себе совершенно четкий ответ: я ненавижу систему давно,

я всегда был против нее, я готов был рисковать своей головой ради того,

чтобы заменить существующую систему чем угодно, даже военной диктатурой.

Но. Если бы система мне на хвост не наступила, я бы не убежал. Я бы

продолжал ей служить верой и правдой и достиг бы больших результатов. Не

знаю, начал бы я протестовать позже или нет, но в данный момент я просто

спасаю свою шкуру.

  Ответ на главный вопрос получился четким и для меня неутешительным. Надо

было, Витя, раньше начинать! Надо было бежать при первой возможности. А еще

лучше, встретить западную разведку и передавать ей материалы об Аквариуме,

как делали Пеньковский, Константинов, Филатов. Не очень хорошо, Витя,

получилось. Можно ли ситуацию исправить? Нет. Поздно. А может быть и не

поздно. Если мне удастся вырваться из Аквариума, я буду жить тихо, не

рыпаясь, или я могу... Что же я могу?

  Я сижу неподвижно несколько минут, а затем формулирую сам для себя вывод:

я предатель и изменник. Я заслуживаю высшей меры за то, что самовольно

покидаю систему. Я заслуживаю той же высшей меры за то, что не боролся

против нее. Сейчас я спасаю свою шкуру, но, если я вывернусь из этого

переплета, я начну борьбу против нее, рискуя спасенной шкурой. Если мне

удастся бежать, я не буду сидеть молча. Я буду упорно работать. По многу

часов в день. Если мне не удастся сделать что-либо серьезное, я хотя бы

напишу несколько книг. По 15 часов в день буду писать. По одной книге в

год. Но это второстепенное. Кроме этого я попытаюсь нанести им настоящий

серьезный урон. Я знаю как. Они меня учили - как. Я буду смелым. Я буду

рисковать. И шкурой своей я не очень дорожу.

  Остается последний вопрос: куда бежать? Вопрос легкий: в Британию.

Британия выгнала однажды 105 советских дипломатов. Резидентуры КГБ и ГРУ в

полном составе. На такое никто, кроме Британии, не отважился. Раз они свои

интересы могут защищать, может, они и мои смогут защитить. 1051 Статистика

в пользу Британии.

  Теперь нужно решить, как связаться с правительством Великобритании. Путь

один - через представителей этого правительства. Чем меньше бюрократических

ступеней, тем решение будет принято быстрее. Но к послу меня не пустят.

Итак, я иду к любому высокопоставленному английскому дипломату. У

британского, американского, французского посольств меня наверняка ждут

ребята из Аквариума. Значит, надо идти в частный дом. Лукавый, конечно, и

это предусмотрел, но контролировать подходы к домам всех западных

дипломатов высокого ранга он не сможет. Кроме того, я пойду пешком, спрятав

машину в лесу.

 

                                    7.

 

  Дом у английского дипломата большой, белый, с колоннами. Дорожки мелкими

камешками усыпаны. Сад роскошный. Я не брит. Я в черной кожаной куртке. Я

без машины. Я совсем не похож на дипломата. А вообще-то я уже и не

дипломат. Я больше не представляю своей страны. Наоборот, моя страна сейчас

ищет меня везде, где только возможно.

  В доме английского дипломата все не так, как в обычных домах. У него

звонка нет. Вместо звонка на двери-блестящая бронзовая лисья мордочка. Этой

мордочкой нужно об дверь стучать. Мне очень важно, чтобы появился хозяин, а

не кто-то из его слуг. Мне везет. Сегодня суббота, он не на работе и слуг

его в доме тоже нет.

  -  Здравствуйте.

  -  Здравствуйте.

  Я протягиваю свой дипломатический паспорт. Он полистал его и вернул мне.

  -  Заходите.

  -  У меня послание к правительству Ее Величества.

  -  В посольство, пожалуйста.

  - Я не могу в посольство. Я передаю это письмо через вас.

  - Я его не принимаю. - Он встал и открыл дверь передо мной. - Я не шпион,

и в эти шпионские трюки меня, пожалуйста, не ввязывайте.

  - Это не шпионаж... больше. Это письмо правительству Ее Величества. Вы

можете его принять или нет, но сейчас я буду звонить в британское

посольство и скажу, что письмо правительству находится у вас... Я оставлю

его тут, а вы делайте с ним что хотите.

  Он смотрит на меня взглядом, в котором нет ничего для меня хорошего.

  -  Давайте ваше письмо.

  -  Дайте мне конверт, пожалуйста.

  -  У вас даже нет конверта, - возмущается он.

  -  К сожалению...

  Он кладет передо мной пачку бумаги, конверты, ручку. Бумагу я отодвигаю в

сторону, из кармана достаю пачку карточек с адресами кафе и ресторанов.

Каждый шпион всегда имеет в запасе десятка два таких карточек. Чтобы не

объяснять новому другу место встречи, проще дать ему карточку: я приглашаю

вас сюда.

  Я быстро просматриваю все. Выбираю одну. И несколько секунд думаю над

тем, что же мне писать. Потом беру ручку и пишу три буквы: GRU.

  Карточку вкладываю в конверт. Конверт заклеиваю. Пишу адресат -

"Правительству Ее Величества". На конверте ставлю свою персональную печать

"173-В-41".

  -  Это все?

  -  Все. До свидания.

  Я снова в лесу. Вот моя машина. Я гоню ее дальше и дальше. Теперь встреча

с местной полицией тоже может быть опасной. Советское посольство могло

сообщить в полицию, что один советский дипломат сошел с ума и носится по

стране. Могут сообщить в Интерпол, что я украл миллион и убежал. Могут

заявить протест правительству и сказать, что власти Австрии меня захватили

силой и что меня нужно немедленно вернуть - иначе...

  Они умеют делать громкие заявления. Теперь мне нужна телефонная связь с

британским посольством. Я должен объяснить ситуацию, пока какой-нибудь

деревенский полицейский пост не остановил меня и не вызвал советского

консула. Тогда будет поздно объяснять что-нибудь. Тогда после первой встречи

с консулом у меня вдруг пойдет обильная слюна, я начну смеяться или плакать

и за мной пришлют специальный самолет. Пока слюна еще не пошла, я буду

пытаться... Укромные телефоны у меня на примете есть.

  - Алло, британское посольство, я направил послание... Я знаю, что меня не

соединят с послом, но мне нужен кто-то ответственный... Мне не надо его

имя, вы сами там решайте... Я направил послание...

  Наконец они кого-то нашли.

  -  Слушаю... кто говорит?

  - Я направил послание. Тот, с кем я его направил, знает мое имя...

  -  Правда?

  -  Да. Спросите его.

  Трубка молчит некоторое время. Потом оживает.

  -  Вы представляете свою страну?

  -  Нет. Я представляю только себя.

  Трубка снова молчит.

  -  Чего же вы хотите?

  - Я хочу, чтобы вы сейчас вскрыли пакет и послание передали британскому

правительству.

  Трубка молчит. В трубке какое-то сопение.

  - Я не могу вскрыть конверт, так как он адресован не мне, а

правительству...

  - Пожалуйста, вскройте пакет. Это я его подписывал. Я так подписал, чтобы

его содержание не стало известно многим. Но вам я даю право его вскрыть...

  Далеко в телефонных глубинах какое-то шептание.

  - Это очень странное послание. Тут какой-то ресторан...

  -  Да не это... Посмотрите на обороте...

  - Но и тут странное послание. Тут только какие-то буквы.

  -  Вот их и передайте...

  - Вы с ума сошли. Послание из трех букв не может быть важным.

  - Это будет решать правительство Ее Величества: важное послание или

нет...

  Трубка молчит. Какое-то потрескивание, не то шипение... Потом она

оживает:

  - Я нашел компромисс. Я не буду посылать радиосообщение, я перешлю ваше

сообщение дипломатической почтой! - в его голосе радость школьника, который

решил трудную задачу.

  - Черт побери вас с вашими британскими компромиссами. Сообщение может

быть важное или нет, не мне решать, но оно срочное. Через час, а может, и

раньше - будет уже слишком поздно. Но знайте, что я настойчивый, и если

начал дело, то его не брошу. Я буду вам звонить еще. Через пятнадцать

минут. Пожалуйста, покажите послу мое послание.

  -  Посла сегодня нет.

  - Тогда покажите его кому угодно. Своей секретарше, к примеру. Может, она

газеты читает. Может, она подскажет вам решение...

  Я бросаю трубку.

  Я меняю место. Я обхожу деревню. Я обхожу людей. Во мне звучит жутким

ритмом страшная песня "Охота на волков". Совсем недавно я чувствовал себя

затравленным зверем, но силы вернулись ко мне. Мертвой хваткой я вцепился в

рулевое колесо, как летчик-смертник в штурвал своего самолета. Живым они

меня не возьмут. Дх, расшибу любого, кто поперек пути встанет. А на крайний

случай у меня отвертка огромная в запасе. Эх, кому-то я ее в горло всажу по

самую рукоятку. Жизнь продаю! Подходи, налетай! Но дорого уступлю!

  Звоню в британское правительство. Попытка вторая и последняя. Я редко

кого дважды просил. А трижды никогда. И никогда впредь. Впрочем, немного

мне осталось...

  Я обещал позвонить через пятнадцать минут. Но вышло только через сорок

три: у намеченного мной телефона людно было.

  -  Британское посольство?

  - Да. - Но изменилось решительно все. Короткий ответ звучит резко и

четко, как военная команда. Тот же мужской голос: - У вас все хорошо? Мы

волновались. Вы так долго не звонили...

  -  Мое послание...

  - Мы передали ваше послание в Лондон. Это очень важное сообщение. Мы уже

получили ответ. Вас ждут. Вы готовы?

  -  Да.

  - Адрес на карточке - это место, где вас надо встретить?

  -  Да.

  - На карточке не указано время. Это означает, что вас надо встретить как

можно быстрее?

  -  Да.

  - Мы так и думали. Наши официальные представители уже там.

  - Спасибо. - Это слово я почему-то произнес порусски. Не знаю, понял ли

он меня.

 

                          МОГ ЛИ Я КУПИТЬ ЛЮБОВЬ?

 

  Толпа нажала еще и продвинулась вперед сантиметров на пять.

Соответственно и полицейский заслон был сдвинут на эти самые пять

сантиметров. Толпа нажала на полицейских, они - на меня. И я должен был

сдвинуться на пять сантиметров назад. Но позади была несокрушимая стена.

  Гранит. Полированный. Так я оказался на грани бессмертия - еще чуть-чуть,

еще один легкий натиск, и в центре Варшавы появилась бы новая мемориальная

доска: "Здесь 23 мая 1992 года влип в стену и навеки в ней остался В.

Суворов..."

  Но в самый последний момент я взвизгнул и, видимо, жалобно. Начальник

полицейского заслона истолковал мой сигнал как нежелание уходить на данном

историческом отрезке в бессмертие и решительными действиями меня туда не

отпустил. Крикнул он своим ребятам, замахали они резиновыми дубинками на

любителей автографов. И только один огромный человечище тянет мне

исполинскую лапу через заслон, не обращая внимания на усердие моих

защитников.

  Тянется лапа ко мне, а я еще от пережитого страха перед бессмертием не

отошел. Думаю, протяну ему руку, а он мне кисть и расплющит, чем тогда

книжки писать буду? Но жалко человека стало - тянет он руку и под палочными

ударами не гнется, прямо держится, как гренадер под картечью. Дотянулся я

до его руки, сжал он мою ладонь деликатно, явно без намерения раздавить. И

понесло его водоворотом человеческим в другую сторону, и сквозь рев толпы

он кричит: "Витя, ты меня никогда не видел... Но может слышал обо мне...

  - Тадеуш Маркович!

  Тут меня и озарило: "Так это же он!" Кричу ему, чтобы вернулся. Кричу

полицейским, чтобы его ко мне пропустили. Но поздно. Его оттеснили. Меня в

зал уже потащили.

  Попросил я прощения у почтеннейшей публики за пиджак перемятый, за

оторванные пуговицы (не до пуговиц было... перед бессмертием), прокашлялся,

как принято, и начал речь. Говорю, а сам все думаю, пробился Тадеуш в зал

или не пробился? И решил: "Конечно, пробился! Такой где угодно дорогу себе

проломает. Натура у него ледокольная".

  Завершил речь, и вопросы посыпались. Хорошо в зале, весело, смеются люди.

И я смеюсь. Хорошо когда контакт с публикой установлен. Вдруг в задних

рядах поднимается тип. И уже по ухмылке определяю, что задаст он сейчас

один из двух проклятых вопросов, на которые мне никак не удается ответить

так, чтобы мне сразу поверили. Эти два вопроса коммунистические прихвостни

задают уже десяток лет. Я отвечаю. Мне и верят - и не верят. А вот и

вопрос:

  - Ты вот все книжки пишешь, миллионами они продаются, басни нам тут

рассказываешь, а как знать, что тебя не заслали к нам со спецзаданием?

  Этот вопрос мне задавали в разных вариантах. Например, в Швеции: "Если ты

не заслан к нам со спецзаданием, почему же они тебя еще не убили?"

  Ответить легко: "Они не то что меня, они всю власть свою коммунистическую

прохлопали!" С этим соглашаются, но вопрос остается. Я говорю, мол, книжки

мои читайте - не мог этого написать специально засланный.

  А мне в ответ: "Книги-то правильные, но так тебе и положено себя вести,

чтобы в доверие втереться... А потом начнешь нас дурачить..."

  Ну что на это скажешь?

  И вот снова на этот вопрос отвечать надо.

  Разница в том, что здесь в Варшаве, я первый раз открыто стоял перед

народом и вопрос этот задан не со страницы газетки, финансируемой

коммунистами, а в лоб, в присутствии многих тысяч. И три телекамеры на меня

направлены - как пулеметы. Прямо в душу.

  А мне крыть нечем. Знал наперед, что будет такой вопрос, но все ответы

разом забыл. Бывает такое-пересохнет гортань и слова не скажешь. Бывает

такоевыпадут из головы все аргументы... как из карманов мелочь.

  А зал затих и эдак нехорошо насторожился.

  И тут вспомнил огромного парня, который мне руку крепко жал...

  - Граждане паны, - говорю. - В этом зале сейчас должен быть мой друг,

которого я впервые встретил час назад. Зовут его Тадеуш Маркович. Когда в

Польше правили коммунисты, он подпольно издавал "Аквариум", который, сами

знаете, у вас был бестселлером самиздата.

  Люди рисковали своей свободой, но переводили, печатали, распространяли.

Среди них - мой подпольный издатель Тадеуш. Но какая-то... (тут я сказал

слово, которое переводчик переводить не стал, но братья-славяне меня

поняли), одним словом, какая-то нехорошая личность заложила Тадеуша, и он

сел. Сидел достойно. Так вот я прошу прощения у него и у всех, кто

пострадал за мои книги. И не только в Польше сажали за мои книги, но и в

других странах. А это и есть доказательство того, что я не сука, извините

за выражение, что не заслан к вам со спецзаданием.

  И если вы живете сейчас не под контролем ГБ, то спасибо Тадеушу Марковичу

и таким ребятам, как он. И если коммунистов в нашей стране от власти слегка

отодвинули, то в этом есть и моя малая заслуга. К этому делу я тоже руку

приложил.

  Тут зал одобряюще взревел.

  - Тадеуш, ты где? Ты же должен быть в этом зале. Отзовись!

  -  Вот я, - отзывается.

  - Ну так иди ко мне сюда на сцену. Садись на мое место. Без тебя, без

Анджея Миетковского, без тысяч таких, как вы, не видать Польше свободы.

"Аквариум", изданный в коммунистической Польше на оберточной бумаге, мне

дороже любой премии. А ну, паны, пропустим Тадеуша!

  Протолкался он к сцене, протиснулся. На сцену его уже на руках поднимали.

А зал ему аплодировал так, что дребезжали стекла. Обнялись мы с ним.

Телекамеры уже не пулеметными стволами смотрят.

  И операторы жестами сигналят: так, Витя, и крой! Матюками в прямой эфир.

На тебя вся Польша смотрит и тебя прощает. Не стесняйся!

  А разве я стеснялся когда-нибудь? Нахал от природы. Усадил Тадеуша, а сам

решил что-то обидное сказать тому, который с наглой ухмылкой вопрос

непотребный задавал. Но вижу, и там в задних рядах у меня почитатели

обнаружились - в порыве ярости благородной вышибли нахала из зала, чтоб

впредь никому не повадно было таких вопросов задавать.

  И случилось чудо: в тот день я нашел ответ на первый проклятый вопрос. И

мне его перестали задавать.

  Понятно, в тот вечер второй проклятый вопрос мне никто не задал. Может,

кто и имел намерение, но не осмелился. А ночью я спать не мог, все думал,

как же мне отвечать на второй вопрос. Совсем простой: "А кто это за тебя,

Витя, книжки пишет?"

  В первый раз этот вопрос мне задал много лет назад знакомый японский

журналист. Он долго крутил вокруг да около, а потом спрашивает:

  - Виться-сан, ты японские газеты, наверное, не очень внимательно читаешь?

  Тут я и признал, что газеты японские действительно читаю не регулярно и

не очень внимательно. По простой причине: не знаю ни одного японского

иероглифа.

  Долго он сокрушенно головой качал, а потом объяснил, что в японских

газетах мои книги хвалят, особенно "Аквариум", только говорят, что русский

такую книгу написать не мог. Русский просто рассказал свою историю, ему

нашли знаменитого японского писателя, который превратил короткий рассказ в

шедевр японской литературы.

  Над этим я посмеялся. Но вскоре книга вышла на английском языке, и

история повторилась: конечно, русский не мог такую книгу написать, но ему

нашли знаменитого английского писателя, нашли переводчиков и редакторов,

которые превратили рассказ в шедевр британской литературы. И во Франции:

русский такую книгу написать не мог, это каждому ясно, но ему нашли... И

так про все мои книги: русский такого написать не мог-это группа экспертов,

это ему наняли помощников...

  Тут я начал злиться: "Кто нашел переводчиков? Кто нашел редакторов? Кому

все это нужно? На Запад бежали люди, имена которых становились известны

всему миру. Люди улетали на самых быстрых в мире истребителях, люди уходили

с высших постов ООН, уезжали люди, у которых отцы занимали посты в

Политбюро.

  И прежде всего писателей-невидимок надо приставлять к людям с именами -

красиво написанную историю пристегивать к знаменитому имени или событию.

  А я уходил без шума, в прессу не полез, от сенсации уклонился и даже

скрыл свое настоящее имя, прикрывшись шуточным псевдонимом. Почему же мне

"нашли знаменитого писателя", а людям с именами не нашли?

  Есть в этом мире писатели-невидимки, но ни у кого ничего хорошего из

этого пока не получилось: писатель-невидимка, продающий свое мастерство, из

мастера быстро переходит в разряд ремесленника. Не верю тем, кто продает

себя, и знаю, что ничего хорошего от совместной работы с ними получиться не

может. И потому свои книги я решил писать сам. Потому решил не корчить из

себя писателя, а писать так, как умею: ясно и просто - и чем проще, тем

лучше. От одной книги к другой техника письма (на мой взгляд) становится

лучше. Свою первую книгу "Рассказы освободителя" я бы писал сейчас совсем

не так, а может, не писал бы вовсе.

  Редакторы с переводчиками мне попадались не лучшие а обыкновенные, за

исключением Польши - там переводил мой хороший друг, боец польского

антикоммунистического подполья Анджей Миетковский. Перевел (сужу по реакции

читателей) с любовью. А в других странах переводчики и редакторы резали мои

книги беспощадно.

  В английских, американских и многих других изданиях отсутствует,

например, глава про арбузы и дядю Мишу. Для меня дядя Миша-центральная

фигура "Аквариума", а они никак не могли понять, зачем в книгу введен этот

персонаж, и вырезали его. Спорил с редакторами, спорил с переводчиками - не

переспорил. И шутки мои переводу не поддавались, и потому их просто

выбрасывали из текста. Но книги и после этого читались на всех языках.

  Я обращал внимание критиков: если на любом языке при любом переводе любая

из семи моих книг все равно хорошо читается, так, наверное, это не только

заслуга переводчиков и редакторов. Не могут же с плохих книг получаться

только хорошие переводы? И хотелось кричать: вы мои книги на русском языке

читайте...

  Но на русском-то как раз издать их было невозможно. Каждая из моих книг

была бестселлером на многих языках, но на русском языке на Западе удалось

опубликовать только две и, по-моему, не самые сильные: "Рассказы

освободителя" и "Аквариум". Их быстро расхватали. По законам рынка

следовало публиковать больше, если есть спрос, но не публиковали.

  А моя борьба за публикацию "Ледокола" на русском языке продолжалась более

десяти лет.

  Но на Западе ни один издатель русских книг так и не решился публиковать

"Ледокол" отдельной книгой.

  И в России "Ледокол" во времена, когда буйствовала "гласность", ходил

много лет по редакциям и издательствам; нашлись умники, которые рукопись

скопировали, чуть подправили и выдали за свое творение; нашлись издатели,

которые подписывали контракты, но так и не решились их выполнить. Одним

словом, долгие годы я считал себя знаменитым японским писателем...

  А потом повезло! Нашел меня издатель из России. Его зовут Сергей

Леонидович Дубов.

  Он первым не побоялся издать главную книгу моей жизни "Ледокол" - на

русском языке отдельной книгой. Шарахнул огромными тиражами.

  Не будем вступать в идеологический спор, хорошая книга "Ледокол" или

плохая, но Дубов первым совершил то, чего в российской истории не бывало.

  Запрещенная литература публиковалась во все времена на Западе и

перебрасывалась в Россию. Первый раз случилось так, что запрещенная

литература печатается в России и перебрасывается в русское зарубежье.

  И все было бы прекрасно, но... посыпались вопросы и из России: "Витя, а

кто это за тебя пишет книги? Например, кто написал "Аквариум"?"

  Хорошо, что после выхода "Аквариума" на русском языке в журнале "Нева"

нельзя больше сказать, что русский такого написать не мог, и так больше не

говорят - ясно написал такое русский, но только не я, а какой-то другой

русский.

  И стали ученые мужи строчить научные трактаты: не мог Суворов такую книгу

написать.

  Логика непробиваемая: мы этого Суворова не знаем, мы его никогда не

видели, мы с ним никогда не разговаривали, но ясное дело-он такого написать

не мог, а вот другой дядя, которого мы не знаем, которого мы никогда не

видели, с которым никогда не разговаривали, вот он мог такое написать.

  Обычно я спрашиваю:

  - Господин "научный профессор", а если бы вы так писать умели, вы бы

такую книгу отдали? Чтобы деньги и слава кому-то, а вам, извините за

выражение...

  - Нет, - отвечал каждый профессор, - я бы славу свою не отдал, но...

  -  Но вы думаете, что кто-то глупее вас бывает?

  Один очень ученый литературовед доходчиво объяснил, что бывший офицер

стать писателем не может, что в русской литературе не было еще такого,

чтобы офицер стал писателем. Я ему напомнил, что вся русская литература от

Льва Толстого до Александра Солженицына, от Лермонтова, Куприна,

Станюковича до Виктора Некрасова... А мне в ответ: "Но ты же не Лев

Толстой". Против этого не попрешь - я и вправду не Лев Толстой.

  А другой литературовед: мог ли офицер, влюбленный в танки, так описать

танковую атаку? Ясное дело, не мог. Только писатель, который танки видел в

кино, мог их описать так.

  А я не унывал. Подошел к проблеме чисто шпионским методом: составил

список всех известных мне русских писателей, как в России, так и за ее

пределами, и решил найти в списке того, кто мог бы так написать.

  И литературоведам тот же вопрос:

  - Если не я, то кто бы это мог быть? Давайте вместе найдем. Чей это

стиль?

  Прошелся по спискам много раз, и вывод: никто так не писал и не пишет.

Никто. Нет таких писателей в России. Нет и за пределами. Я не о том, плохо

написано или хорошо. Совсем нет. Тысячи пишут лучше меня, кто-то, может,

хуже, но так не пишет никто. Такая манера писать не проявилась нигде до

"Аквариума", и если кто-то умеет так писать, то почему не пишет для себя?

Почему не намекнет о своем существовании, дескать, гляньте-ка на мою новую

книгу, узнаете манеру?

  И еще: если кто-то другой написал "Аквариум", то зачем отдал? У книги

можно было завернуть конец в другую сторону: главный герой не уходит за

бугор, а разоблачает своих начальников, и возникает трагедия, которую герой

(в душевных муках) разрешает в пользу советской власти... ГРУ можно было

заменить на КГБ, кое-что выбросить, что-то добавить - и в брежневском Союзе

такая книга могла получить "государыню" или еще какую премию, автор получил

бы дачу в Переделкино пост в Союзе писателей, деньги, выход в "проклятый"

зарубеж и... славу.

  Если это был зарубежный русский писатель, то и он мог сообщить в

предисловии, что книга написана на основе реальной судьбы такого-то беглого

офицерика, отвалить этому офицерику долю, но на обложке он должен был

писать свое имя. Талант всегда ревнив. Почему этот кто-то не хочет славы

для себя? Какой писатель и за какие деньги будет продавать известность?

  Самые сильные эпизоды в "Аквариуме" (о том же дяде Мише) никак со

шпионажем не связаны и к действию книги отношения не имеют. Такой персонаж

писатель-невидимка мог бы приберечь для себя и вставить в любую свою книгу,

и книга заиграла бы, засверкала. А он, глупец, отдал такие изюминки

кому-то, у кого в начале восьмидесятых не было ни денег, ни репутации, ни

имени, ни возможности пробиться в издательство.

  ...В ту ночь в Варшаве я не спал, искал ответ на этот второй проклятый

вопрос, находил аргументы и знал, что никакие аргументы не помогут, - если

человек не верит.

  И тогда решил искать ответ не для толпы, не для журналистов и не для

литературоведов. Мне нужно было найти ответ для самого себя. Своим книгам я

отдал лучшие годы жизни. Ради них пожертвовал блистательной карьерой. За

простотой изложения - тысячи изорванных страниц, за кажущейся легкостью -

неимоверный труд.

  Чем я могу доказать, что это мой труд?

  И вдруг понял: мои книги написаны с любовью, и потому ничего доказывать

не надо.

  Даже если согласиться, что книги мои писаны некими Ивановым, Петровым и

Сидоровым. Если публично признать, что я подкупил писателей-невидимок, как

Брежнев подкупал писателей, которые писали книги, выдавая их за творения

дорогого Леонида Ильича, Писатели-невидимки писали Брежневу хорошие

правильные книги. Но признаем, что написаны они - без любви, И не могли

быть написаны с любовью. Не мог Брежнев, не мог Центральный Комитет ни за

какие деньги купить любовь писателя. И никому это никогда не удастся.

Любовь не продается. А любовь, которая продается, называется по-другому.

  У советской власти было семьдесят лет, золотые запасы великого

государства и Союз писателей в десять тысяч штыков. И советская власть

тысячам писателей ставила боевую задачу: написать книгу об армии, но так

написать, чтобы с любовью, не с казенной, а с искренней! Кому это удастся,

власть гарантировала премии ленинские, сталинские, государственные, дачи в

Гаграх и Ялте, ордена-медали, харч, длинные черные машины, персональных

водителей и врачей, миллионные тиражи, ответственные посты в Союзе

писателей и прочие блага.

  И много было написано книг об армии. Но с истинной любовью - ни одной.

  Если не признавать моего авторства, то придется признать меня первым, кто

научился покупать непродажную любовь. Я не гордый - с меня и этого хватит.

  Можно мои книги ругать, можно хвалить, но никто не смеет отрицать, что

они написаны - с любовью. Господа некоторые литературоведы, отрицайте мое

авторство! Но тогда признайте: мне удалось то, что не удалось советской

власти, - мне удалось подкупить писателя так, что для меня он создал книги

- с любовью.

 

                                   Виктор Суворов,

                                13 апреля 1993 года.

                                      Оксфорд