§ 30. З.А. Горюшкин

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 
34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 
51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 
68 69 

 

 На полках старых книгохранилищ, в самом забытом углу, можно найти несколько переплетенных в кожу квартантов с именем Горюшкина. Это книги XIX столетия, напечатанные в московской университетской типографии "У Любия, Гария и Попова". Их всего семь. Четыре содержат "Руководство к познанию российского законоискусства", 1811-1818 годов; три других - "Описание судебных действий, или Легчайший способ к получению в краткое время надлежащих познаний к отправлению должностей в судебных местах, особливо тем, которые, не имея случая упражняться в отечественных законах, употреблены будут в гражданскую службу", 1805-1808 годов *(232).

 Квартанты эти покрыты густою пылью; их синие, шероховатые листы склеились от долгого лежания. Нечасто, повидимому, привлекают к себе внимание и слежавшиеся гравюры Свешникова, украшающие некоторые из этих квартантов. Тут находим изображение правосудия. "Правосудие вообще" изображено в виде "балгообразной девы, облаченной в золотую ризу, имеющей на голове и на шее богатое ожерелье. Это знаменует, что ничего нет на свете достойнее и драгоценнее этой добродетели." "Правосудие уголовное в виде скелета в короне, покрытого белым полотном, опирающегося правой рукою на обнаженный меч и держащего в левой руке весы". Есть и другие изображения, например, "Сатурна, или времени в виде древнего мужа, изображающего с возможным тщанием и трудом на камне всеобщее понятие законоискусственной науки"; это должно доказывать, что основательное знание законов и применение их к делам и вывод оттуда следующих заключений, именуемое правосудием, приобретается долговременным и непрерывным в оном упражнении, сопряженным с трудом.

 Автор этих объемистых книг (вместе они составляют 3544 страницы) теперь почти всеми забыт. А между тем, уже самая личность этого самоучки "Биографии Горюшкина: 1) в Словаре русских писателей, соотечественников и чужестранцев, писавших в России, служащем дополнением к Словарю митроп. Евгения, сост. И. М. Снегиревым. 1838. I, стр. 332-335; 2) в Биографическом словаре профессоров Московского университета. 1855. I, стр. 247-254. (И. Д. Беляева).", из подьячих сыскного приказа сделавшегося профессором Московского университета, стоит того, чтобы обратить на нее серьезное внимание.

 К первому "переплету" *(233) Законоискусства приложен портрет с подписью "Захарий Аникеевич Горюшкин - Российский законоискусник, род. 1748 года, сентября 5-го". Горюшкин изображен здесь в мундире с высоким воротником, с напудренной головой, худощавый, с крупными чертами лица. Ученики Горюшкина, И. Ф. Тимковский и И. М. Снегирев, оставили нам описание его внешности. "Росту среднего, - говорит Тимковский *(234), - худощав, темнорус, лица бледного с морщинами, неказистого, с прижатым голосом; имел, впрочем, вид доброго внушения, инсинуацию". Нередко в рассказе повторялось у него присловье: "Вот видите". При этом, по свидетельству Снегирева, он много заботился о своей внешности. "По приемам и костюму Захар Аникеевич походил на щеголеватого барина; черты лица были у него правильные, глаза маленькие, рот узкий, выражавший проницательность и скромность. Он пудрился, украшал волосы буклями, носил модный кафтан и шлифные на башмаках пряжки с розами или стразами, двое часов в карманах с золотыми цепочками, на пальцах жалованные бриллиантовые перстни. Любитель изящных искусств, он в гостеприимном своем доме завел маленький театр и музыку".

 Можно бы подумать поэтому, что это был избалованный жизнью человек. Но в действительности Горюшкин, хотя и происходил из дворянского рода, родился в бедности и прошел очень суровую школу жизни. Уже тринадцати лет он стал заниматься в московской воеводской канцелярии, поступив туда без всякого образования, "не имевши предварительно понятия ни об одной из наук, с одним только обыкновенным понятием читать и писать по-российски". Затем последовательно он проходил службу в сыскном и судном приказах, в вотчинной и юстиц-коллегиях, в казенной и уголовной палатах. Порядки, существовавшие тогда в нашей судебной практике, особенно в сыскном приказе, отличались крайним безобразием и грубостью. Снегирев, часто бывавший у Горюшкина в его доме, на Четвертой Мещанской улице, и пользовавшийся его наставлениями, передает в своих воспоминаниях любопытные рассказы Горюшкина о нравах, царивших в сыскном приказе. "При допросе пытали обличенных и оговоренных: первых потому, нет ли еще за ними каких преступлений, других для дознания правды, которую выкраивали из спины. Стоило только на кого закричать "слово и дело", и тотчас схватят доносчика и обвиняемого, представят в сыскной приказ, бывший тогда на Житном дворе у Калужских ворот. В застенке палачи разденут донага, свяжут назад руки веревками, обшитыми войлоком, чтобы не перетерли кожи; палач, вступив на веревки, встряхивает так, что руки выйдут из лопаток. Это называлось встряскою, которая повторялась во время допроса; потом, нагнув спину, палач бил кнутом, сдирая кожу лоскутками от плеча до хребта. Вывертывая из лопаток руки, палач, как ловкий костоправ, вправлял их: схватив, дернет, что есть силы, и они очутятся на своем месте. Казалось, еще мало того. На ободранную спину трясли зажженный сухой веник или посыпали солью; иногда в то же время судья колотил пытаемого палкою по голове. Судьи прежде хвастались друг перед другом в изобретении новых средств к истязанию, новых орудий при допросах, приводивших в ужас и содрогание людей, не закосневших в мучительстве подобных себе. Случилось мне, - рассказывал Горюшкин, - зайти в пытальную палатку или застенок по окончании присутствия, на полу я увидел кучку лоскутков окровавленной кожи. Спрашиваю у палача: что это такое? - Как что? Выкройки из спины! - Для устрашения оговоренных и для принуждения их к признанию в винах иногда при них пытали других на заказ, т.е. жесточае обыкновенного. Так было с душегубкою и мучительницей Салтычихою. При виде заказных пыток она падала в обморок, но не признавалась. Видно, не приказано было пытать". Угроза пытками служила нередко для подьячих источником дохода. "Подьячие сыскного приказа призывали к себе колодников из тюрем в канцелярию под предлогом поверки пыточных речей, а сами нашептывали им, кого еще оговорить, разумеется, известных им зажиточных людей. По такому наущению колодники гласно объявляли, что с ними участником был такой-то. Тотчас к нему в полночь нагрянет с подьячими команда, ворвутся в дом; испуганный хозяин дает им деньги, и они сами хватают что попало; приводят его в приказ и ставят к ответу. Сперва пытают доказчика, потом принимаются за оговоренного; наконец доказчики повинятся, что напрасно оговорили, им за это дадут ударов по 15, по 20 кнутом. Что же за это получат в награду? Целковых по два, по три! Так бывало не в одном сыскном приказе" *(235).

 Окруженный такими впечатлениями чуть не с детства, сам едва только грамотный, подьячий Горюшкин каким-то чудом не заглох в этой грубой, темной среде. Уже женатый, он стремится к самообразованию, берется за изучение русской грамматики, арифметики, логики. "Вместо чтения пыточных речей, - замечает Снегирев, - он стал твердить части речи в грамматике". Без руководителя это давалось ему сначала с большим трудом. "Долго не мог понять в грамматике склонения: воевода, воеводы, воеводе и пр., то и дело твердя склонения на постели, не давал спать жене своей, так что она, вышедши из терпения, сказала ему: "Да что ты наладил одно - воевода? По мне это не мудрено, к какому слову только его приладить, так и будет: воевода, воеводы, воеводе. На приклад: воевода судит, место воеводы, подарить воеводе". Это объяснение малограмотной женщины, по словам Горюшкина, "развязало ему понятие, и он с легкой ее руки пошел вперед".

 Преодолев эти первые тяжелые шаги по пути самообразования, Горюшкин стал перечитывать все, какие имелись тогда на русском языке, книги богословские, философские, исторические, юридический (по словам Тимковского, даже выучил наизусть старинный перевод юриспруденции Неттельблатта) и искал знакомства с представителями научного знания. Всего больше сблизился он с профессорами Десницким и Аничковым.

 Аничков Дмитрий Сергеевич получил образование сначала в Троицкой лавре, затем в Московском университете, где занимался и естественным правом у Дильтея, за что удостоен даже в 1758 году награждения золотою медалью. В 1762 году он стал преподавать сам в университете математику, а с 1768 года также логику и метафизику. Преподавание свое он вел в духе философского учения "скучной памяти" *(236) Христиана Вольфа, и даже еще более, чем сам Вольф, уклоняясь от Лейбница в сторону старых схоластических учений. Вольф, отвергая общее значение предустановленной гармонии, допускает ее, по крайней мере, в объяснении соотношения души и тела. Аничков и в этом вопросе отдает решительное предпочтение "системе физического в течение", как он переводит influxus phisicus, перед "Лейбницевой системой предустановленного согласия". "Что душа, как существо невещественное и духовное, может вещественным и физическим образом действовать на тело, сие можно видеть на многих местах в священном писании. Притом, если бы сущему невещественному и духовному, "по сущности его, противно было действовать на тело: то бы и Бог, который есть чистейший и неограниченный Дух, действовать и сущие телесные в движение приводить не мог; и как он учинить сие может, то и душа то же самое сделать в состоянии бывает: поколику тот же самый Бог по образу и подобию своему сотворил оную" *(237).

 Уже из этого опровержения систем Лейбница видно, что Аничков в основу своего философского учения полагал начала откровенной религии. Религиозные вопросы, по-видимому, вообще привлекали к себе его особенное внимание. Для получения звания ординарного профессора он написал в 1769 году специальное исследование по истории религий: Dissertatio philosophica de ortu et progressu religionis apud diversas maximeque rudes gentes, quam pro munere proffessoris publici ordinarii consequendo, communi eruditorum judicio discarnandam submittet. Philos. et L. L. A. A. magister D. Anitchkow. Но с этой диссертацией случилась неприятность. Вот как рассказывает о ней архимандрит Гавриил: "Издание Рассуждения Аничков поручил одному своему товарищу, тогда прибывшему из Англии профессору *(238), который включил в оное много вольнодумных мыслей; по донесению протоиерея Петра Алексеевича экземпляры сего сочинения были отобраны и по распоряжению начальства публично сожжены палачом на лобном месте в Москве, и Рассуждение с исправлениями вновь напечатано" *(239). Совершенно иного, как мы уже знаем, научного направления был Десницкий.

 Кроме Аничкова и Десницкого, Горюшкин был, по-видимому, довольно близок с одним из влиятельнейших деятелей московского кружка мартинистов И. В. Лопухиным. Горюшкин советовался с ним, работая над своим "Законоискусством", и по его советам кое-что изменялось в нем.

 Занимая должности советника и председателя московской уголовной палаты (в 1782-1785 годах), а позднее сенатора в пятом московском департаменте (в 1797-1805 годах), Лопухин являлся строгим хранителем закона и вместе человеколюбивого отношения к подсудимым. "Правила умеренности в наказаниях, - говорит он в своих записках, - держал я неотступно. Следуя оному расположению и соображая общественную пользу, решился я за воровство, кражу и мошенничество, ценою свыше 20 рублей, наказывать не кнутом, а телесно же, но таким образом, чтоб наказанные могли отдаваться в рекруты. Однако, я сие делал, не отступая и от закона. Решения основывались на той статье Морского устава, в коей сказано: "за первую, другую и третью кражу наказывать, что раз, то жесточае, по рассмотрению" (кн. V, гл. 17, ст. 127). Мщение, как зверское свойство тиранства, ни одною каплею не должно вливаться в наказания. Вся их цель должна быть исправление наказуемого и пример для отвращения от преступлений. Думаю, что также не должно определять наказаний бесконечных в здешней жизни. Что касается до смертной казни, то она, по мнению моему, и бесполезна, кроме того, что единому Творцу жизни известна та минута, в которую ее можно пресечь, не возмущая порядка его Божественного строения *(240).

 Принятое Лопухиным правило назначать по возможности малое число ударов при наказании кнутом вызвало на него большие нарекания московского главнокомандующего графа Брюса: "Как, разбойникам и смертоубийцам только по 50 ударов?" - горячился тот. "По скольку же вы, ваше сиятельство, думали?" - спрашивал Лопухин. - "По скольку? Двести, триста, четыреста, пятьсот". - "Да этак будем всегда засекать до смерти". - "Чего ж их жалеть: и это же наказание вместо смертной казни". - "Так, по отмене смертной казни к величайшей славе российского скипетра в первой в России учрежденная, почитается мудрым законом милосердия; а ежели вместо того, чтоб отрубить голову, замучивать людей до смерти кнутом, то это был бы закон тиранский, и всякая такая мера наказания сего рода, которая может лишить жизни, есть уже большое преступление оного закона милосердия" *(241).

 Будучи сенатором, Лопухин хвалился, что в их департаменте за все время царствования Павла I ни один дворянин не был присужден к телесному наказанию *(242).

 Неуклонное соблюдение законов и неугодливость сильным людям привели к тому, что служба Лопухина в уголовной палате продолжалась недолго. Внесено было на ревизию дело о подложных векселях, и подозрение пало на двух богатых и знатных купцов. Им удалось добиться повеления Императрицы взять дело из палаты для рассмотрения. Повеление было объявлено палате обер-прокурором 6-го департамента, князем Гагариным. Лопухин, основываясь на том, что по закону обер-прокурорам не предоставлено право объявлять Высочайшие повеления, подал о том особое мнение и остался при нем, несмотря "на все устращивания" *(243). Подобные столкновения происходили нередко и заставили, наконец, Лопухина подать прошение об отставке. Он был уволен в мае 1785 года *(244).

 Таковы были люди, под влиянием которых сложились и окрепли научные воззрения и нравственные понятия Горюшкина.

 Работая над самообразованием, он вместе с тем не пренебрегал и служебными занятиями, приобретая благодаря им большую опытность в судебных делах и основательное знание законодательства. Это не только сделало его, по выражению Снегирева, "оракулом для многих, к нему прибегали за советами в затруднительных случаях и запутанных делах вельможи, сенаторы, профессора", но и заставило тогдашнего директора университета П. И. Фон-Визина в 1786 году пригласить его преподавать в университете и бывшем при университете благородном пансионе практическое законоведение *(245).

 Тимковский, отзывающийся о Горюшкине несколько свысока, видит в нем только "вышедшего приказною службою искусного эмпирика, чего собственно желало начальство". С этим отзывом нельзя согласиться. Горюшкин не был только "искусным эмпириком", юристом-практиком в узком смысле слова. И своей судейской деятельности он сумел придать значение возвышенного служения правде и долгу. "Неказистый подьячий, с прижатым голосом", в своих служебных отношениях проявлял не только "вид доброго внушения", но и прямо гражданское мужество, встречавшееся среди чиновничества того времени далеко не часто.

 "Спор его, - рассказывает Снегирев, - с главнокомандующим, князем Прозоровским, по делу Новикова в уголовной палате обнаружил в Горюшкине гражданское мужество, один опирался на личное мнение Императрицы, а другой на силу закона и не убоялся гнева и угроз сильного вельможи, желавшего угодить Государыне обвинением Новикова".

 Сам Новиков не был вовсе судим. Указом Императрицы 1 мая 1792 года предписывалось "оного Новикова на основании нашего учреждения (т. е. Учреждения о губерниях) предать законному рассуждению", но московский главнокомандующий, князь Прозоровский, не исполнил этого указа, так как нашел неудобным сделанные Новикову допросы передать в суд, ибо в них говорится о масонах, что дало бы подсудимому способ "замешать дело". Императрица одобрила действия Прозоровского, и Новиков был без суда по Высочайшему повелению 1 августа 1792 года заключен на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость *(246).

 Поэтому рассказ Снегирева, очевидно, не совсем точен. То, о чем он вспоминал, надо отнести не к самому Новикову, а к тем книгопродавцам (Кольчугину, Глазунову и др.), у которых были найдены изданные Новиковым книги религиозного содержания, а, может быть, также и к Лопухину.

 Книгопродавцы были действительно преданы суду, и состоявшиеся о них приговоры магистрата, уездного суда и нижнего надворного суда чрез губернский магистрат поступили на ревизию московской уголовной палаты, асессором которой состоял тогда Горюшкин (с 25 ноября 1792 года).

 Приговоры судов низшей инстанции оказались очень строги. Основываясь на указе 1720 года, февраля 9-го, об ослушниках публикованных указов, и на том, что указом 27 июля 1787 года печатание книг религиозного содержания в вольных типографиях было запрещено, они приговорили подсудимых к наказанию кнутом с вырезанием ноздрей и ссылкой в каторжную работу. Средняя инстанция ("губернский магистрат обще с верхним земским и верхним надворным судами") уже значительно смягчила наказания. Никому из подсудимых не определили рвать ноздрей, а каторжные работы - только одному Кольчугину. Палата уголовного суда пошла в том же направлении еще дальше и ограничила, например, для Кольчугина наказание только лишением его звания купца второй гильдии и написанием его в рабочие люди.

 Князь Прозоровский находил такое смягчение неправильным и донес о том Императрице. "А что касается до голосов, поданных: первого в средних инстанциях от депутата со стороны московского университета, надв. сов. Жегулина, который преступников сих уподобляя торгующим запрещенными товарами, предполагал поступить с ними по разуму законов о запрещенных товарах; а второй голос подан от асессора уголовной палаты Горюшкина, в том же разуме, который предполагает, чтобы на основании законов о запрещенной торговле взыскать с книгопродавцев то, чего найденные у них запрещенные книги стоили, их же подводить под указ, изданный в 1793 году, где сказано: если кто, не ведая в ком расколу, будет ему в чем помогать, то его бити ботоги; то я сии голоса нахожу несогласными с существом дела, которого важность состоит в преступлении высочайших Вашего Императорского Величества указов. А как Горюшкин в голосе своем поместил не принадлежащее до суждения его, ибо, хотя оправдывать оных книгопродавцев, старался отдалить, будто б указ 1720 года к преступлению их не подходит; а возлагал вину на Новикова и типографию и, можно сказать, наполнил его одними пустословиями и нелепостью. А посему прокурор и в уголовной палате ему, Горюшкину, замечания делал, наконец, предложил палате диспут, а я, по донесению мне прокурора, дал палате письменное предложение, но по непонятию ль или по упрямству его, Горюшкина, все сие не довольно было отвратить сего от несообразного к сему дела голоса; а по сему уже его упрямству дал я предложение палате, в котором ему, сделав должное замечание, рекомендовал впредь мнения полагать по точности дела и прямому разуму закона" *(247).

 При производстве этого дела в уголовной палате князь Прозоровский настаивал на том, чтобы привлечь к ответственности и Лопухина. В его записках рассказывается, что Прозоровский при этом "озлобился на одного искусного и хорошего судью, который ему доказывал, что обвинить меня никак не можно, потому что я точно не продавал, а покупал запрещенные книги, в чем по законам виновны те, кои отпускали их, быв обязаны их не продавать, а не тот, кто требовал и кому никогда оное запрещение объявлено не было, и что, наконец, никто с рассудком не может предположить во мне злого намерения в деле о семи рублях с копейками. Рассердился князь Прозоровский, выгнал судью, однако, после велел оставить ревизию" *(248). Этот "искусный и хороший судья", по всей вероятности, и был Горюшкин.

 Участь книгопродавцев была решена указом Императрицы 2 июля 1796 года; после трехлетнего заключения они были прощены по случаю рождения Великого Князя Николая Павловича. Но еще раньше, 11 августа 1795 года, сенатским указом Горюшкин был перемещен из палаты уголовного суда в казенную палату.

 В своих университетских лекциях Горюшкин точно так же не являлся простым эмпириком, а даже прямо предостерегал слушателей от эмпиризма, указывая, что им никогда нельзя заменить научного знания.

 В "Рассуждении о нужде всеобщего знания российского законоискусства", читанном Горюшкиным при открытии класса практического законоискусства 5 сентября 1790 года *(249), он сравнивает науку с прямою дорогой, практический же навык уподобляет лесу: "Что порядочное и по правилам расположенное учение есть ближайший путь к познанию, - доказательство сея истины выведем из самого простого воображения: положим вместо науки, надлежащим порядком расположенной, устроенную по прямой линии к намеренному месту дороги, преодолевающую искусством все естественные тому неудобности; а на место тех постановлений, которые весьма мало и неискусно обработаны, поставим в пример тропу, проложенную, обходя все невозможности в пути, к желаемому предмету; на место же навыка вообразим лес: без сомнения заключить можно, что идущие первою скорее придут в назначенное место, а по второй гораздо медлительнее; лесом же пустя незнающего, спросите: куда он придет и когда? Он без замедления сделает вам сей обыкновенный простых людей ответ: куда и когда Бог приведет".

 По своему направлению лекции Горюшкина резко отличались от лекций его коллег, немецких профессоров факультета. Но различие это заключалось не в том, что Горюшкин отвергал значение научного знания, а в том, что он этому знанию указывал другие задачи и другие пути.

 При вступлении Горюшкина на кафедру юридический факультет Московского университета почти весь состоял из профессоров-немцев. Русский был один только Десницкий, да и тот заканчивал уже свою профессорскую деятельность. В 1787 году он вышел в отставку. Все остальные были немцы, читавшие по Гейнекцию и Неттельблатту, и дальше Вольфа не шли. А сменивший в 1792 г. Шадена профессор медицины Скиадан даже вернулся снова к Пуфендорфу. Шаден первый перешел к Канту и Якоби. Скиадан *(250) же к философскому учению Канта относился пренебрежительно, называя его подогретыми щами: crambe bis coctum *(251), и сам преподавал естественное право по Пуфендорфу.

 К тому же и правительство смотрело тогда на учение Канта как на опасное новшество. Профессор древней словесности Мельман, который, по свидетельству Тимковского, "первый принес в университет свежее учение Кантовой критической философии и, за новость, охотно говорил об ней", подвергся за то гонению и не только был удален в январе 1795 года из университета, но даже выслан из пределов России. Дело было начато по заявлению митрополита Платона, которому простодушный Мельман сам же в частной беседе сообщил о своих воззрениях. Митрополит рассказал профессору Чеботареву, что Мельман "предосудительные имеет мысли об основании христианской религии, т. е. о Священном Писании". Чеботарев донес о том куратору университета Хераскову. Между тем и по городу разнесся слух "о дерзком каком-то разговоре Мельмана с митрополитом". Вследствие этого Херасков потребовал от Мельмана обещания никому не высказывать своих воззрений; но тот "заключительно отвечал, что он, как честный, по его словам, человек, обещать того не может". Дело кончилось Высочайшим повелением "оного Мельмана, как человека неспособного впредь к продолжению профессорского звания, выслать за границу, за Мемель в Пруссию" *(252).

 Итак, господствующим в факультете направлением было отвлеченное направление вольфовой школы. Десницкий, с его отрицанием "удаленных от чувств человеческих изобретений", стоял тогда совершенно одиноко, не находя у своих коллег сочувствия своим взглядам. И когда Горюшкин был приглашен преподавать в университет, руководить им было поручено факультетом не Десницкому, а Шнейдеру. Горюшкин, однако, не подчинился воззрениям своего руководителя, не пошел вместе с ним в лагерь теоретиков естественного права. Автор Российского законоискусства является, подобно Десницкому, последовательным и, может быть, даже еще более строгим позитивистом.

 Преподавание Горюшкина распределялось на два года, по четыре лекции в неделю. По словам Тимковского, "курс его преподавания имел четыре вида: 1-й, по запискам в вопросах и ответах о правительстве, присутственных местах, чинах, должностях и хронологически о законных книгах; 2-й, по таким же запискам о порядке судопроизводства, о существе и формах записных книг, судебных и актовых бумаг и сношений; 3-й, экзегетическое чтение нужнейших глав из уложения, артикулов и уставов с приведением новейших по ним законов, а дальнейшим охотникам он указывал, о чем где читать могут; 4-й, практика производства дел на разные задачи, где раздавались роли истцов, ответчиков, судей, секретаря, а в следственных делах - роли допросов свидетелей, очных ставок и т. п. Сочиняемые бумаги он исправлял по порядку на общем чтении, и дела за окончанием представляемы были драматически".

 Сам Горюшкин делил законоискусство на две части: "Понеже в российских законах находим предписание или о том, чему быть за надлежащее к благосостоянию российского государства почитается, или о том, как и каким образом повеленное законом в действо производить, то по сим самым законов свойствам наука сия разделяется на две главные части: первая называется теоретическою, умозрительною, а вторая - практическою, деятельною".

 Профессорская деятельность Горюшкина продолжалась с 1 января 1786 года по 10 февраля 1811 года. Он прожил еще десять лет в отставке, нередко помогая советами тяжущимся, судьям, ученым. Снегирев говорит, что и Карамзин пользовался его указаниями по истории русского права, и в Истории государства Российского, действительно, имеются ссылки на "Горюшкинские" списки Русской Правды и Киевской летописи *(253).

 Горюшкин умер в Москве 24 сентября 1821 года и погребен на Лазаревом кладбище. Он оставил университету пожертвование на учреждение студенческой стипендии.

 Обе книги Горюшкина - и Законоискусство, и Описание судебных действий - представляются очень содержательными. Они дают очень полное изложение действовавшего тогда права. Законоискусство содержит систематический курс материального права вместе с изложением устройства всех вообще государственных учреждений; Описание судебных действий - изображение гражданского и уголовного процесса в лицах. В Законоискусстве автор является пред нами как оригинальный систематик, стремящийся уложить весь материал тогдашнего законодательства в систематическую форму, и притом не заимствованную у немцев, а выработанную им самим под влиянием ближайшего практического знакомства с историей и догмой русского права. В описании судебных действий мы имеем дело с просвещенным юристомпрактиком, рисующим нам, каков должен был быть по законам и понятиям того времени наш судебный порядок.

 Воззрения Горюшкина на право отличаются строгим позитивизмом: он признает только положительное, разнообразное и изменчивое право. Правда, он определяет закон, как "истины, выведенные из существа и естества вещей по необходимой причине заключения" (§ 11) *(254), но истины эти выводятся "умствованием народа, т. е. общим оного мнением о том, чтo он почитает за необходимое к общему всех и особливо каждого деянию" (§ 5), а "народное умствование зависит от воли народа" (§ 12). Таким образом, действительным основанием законов он признает собственно народное умствование, и законодатель у него является лишь выразителем народного правосознания: "Что весь народ мыслит или почитает за необходимое к деянию, тому законоположник предписывает нужные правила" (§ 11).

 За всеми человеческими законами, безо всякого исключения, он признает свойство "зависеть ото всех приключений в свете бывающих и переменяться по тому, как нужда чего востребует" (§ 100).

 Кроме человеческого права Горюшкин признает также существование права божественного и права животных, а право человеческое подразделяет на естественное и общественное. Но все это нисколько не противоречит его строгому позитивизму. И божественное, и естественное право, и право животных он понимает только как подразделение законов, основанных на "умствовании" того или другого народа, в данном случае русского народа. Даже право животных он основывает не на непосредственном установлении природы, а просто на том, чтo "российские законы содержат, и особенные правила, обязывающие людей, дабы им поступать и с прочими животными так, чтобы и они чувствовали собственное свое благосостояние" (§ 91).

 Впрочем, в параграфах, посвященных "законам, касающимся "до прочих животных" (§§ 4191-4197), никаких постановлений русского законодательства не приводится, а дается только одно разделение всех животных на скотов, домашних и диких зверей, хищных "которые не суть такие", птиц, насекомых, вредных (саранча) и приносящих пользу (пчелы), и рыб. О рыбах только и сказано, что это суть "водные животные, употребляемые в снедь".

 Не более содержательным представляется и изложение божественного права, разделяемого Горюшкиным на: 1) право Закона Божия или Святой Веры и 2) право церковного чиноположения, или обрядов, на вере основанных (§ 94). Право Закона Божия сводится к заповедям любви к Богу и ближним (§§ 95, 96). В двух параграфах (§§ 97, 98) о церковном чиноположении содержится просто ссылка на Требник.

 В Описании судебных действий (I, стр. 20, 21), кроме того, устами секретаря выясняется соотношение духовных и светских дел, согласно Начертанию о приведении к окончанию нового уложения.

 Естественные законы от общественных Горюшкин отличает не по источнику или по силе, а по предмету. Естественные законы, по его определению, это "законы в рассуждении человека особенно от других"; законы общественные - "законы в рассуждении взаимности его с другими" (§ 301).

 Так как человек, взятый "особенно от других", представляется: 1) простым телом, подобным вещам неисчислимого множества, находящимся в свете; 2) существом живым, из тела и духа составленным, сходственно с прочими животными, и 3) существом разумным, особенно человеку присвояемым, то и естественное право распадается на право тела, право жизни и право разума.

 Так как естественное право, по учению Горюшкина, имеет положительный характер, то и все эти естественные права он основывает исключительно на постановлениях русского законодательства. К праву тела он относит "законы, принадлежащие до сохранения нашего телесного состава", т. е. запрещающие "делать вред своему телу и лишать себя членов", а также притворять себя больным". К праву жизни отнесены законы, запрещающие самоубийство, дозволяющие собственную оборону и обеспечивающие пропитание. К праву пропитания отнесены также и законы об обеспечении народного продовольствия (§ 112, 114). Право разума определяется как "свобода рассуждать о всем по правилам благоразумия и выводить заключения, следующие из оснований, сомнению не подверженных" (§ 117).

 Ввиду того определения, какое Горюшкин дает естественному праву, можно бы было ожидать, что к нему он отнесет все частное право, противопоставив ему, под именем общественного, публичное право. К тому же заимствованное им из начертания определение особенного или гражданского права очень близко подходит к его собственному определению естественного права: "Особенное право сделано для пользы каждого лица особенно".

 Тем не менее, Горюшкин относит "особенное" право не к естественному, а к общественному и даже к государственному, которое он подразделяет на общее и особенное или гражданское (§ 2153). К праву особенному он относит, кроме вещественного права и права обязательств, еще и личное право, основой которого являются равенство вольность. Таким образом, по воззрениям Горюшкина, не только право собственности, но точно так же равенство и свобода признаются не естественными, а общественными правами человека.

 Воззрения Горюшкина на источники права очень близко подходят к учению исторической школы, хотя произведения Густава Гуго и Савиньи ему вовсе не были известны. В выяснении общего понятия закона он опирается на положения, высказанные в Наказе, причем особенное значение придает статье 51, довольно существенно изменяя тот смысл, какой она имеет в общей связи шестой главы Наказа.

 Глава эта воспроизводит собственно содержание XIX книги Esprit des lois: Des lois dans le rapport qu'elles ont aves les principes qui forment l'esprit general, les moeurs et les manieres d'une nation. И сам Монтескье и вслед за ним Екатерина II говорят здесь о взаимном соотношении законов, как "особенных и точных установлений законоположника" и нравов, обыкновений *(255), как установлении всего вообще народа. Законы представляются у них как нечто независимое от нравов, могущее содействовать перемене нравов. Горюшкин же толкует это в том смысле, что "законы основанием имеют народное умствование" и являются лишь выражением народного умствования. "Когда законы основанием своим имеют народное умствование, а оное вообще есть такое действие, посредством которого выводятся одни истины из других по необходимой причине заключения, то посему и законы не что иное должны быть, как истины, выведенные из существа и естества вещей, господствующих над человеком (веры, климата, правил, принятых в основание от правительства, примеров дел прошедших и т. д.). Из сего также следует и то, чтo весь народ мыслит или почитает за необходимое к деянию, тому законоположник предписывает нужные правила".

 Как видно из Описания судебных действий, Горюшкин придавал большое значение "народному умствованию" и в деле практического применения законов. По спору о наследстве между теткой, сестрой наследодателя, и племянницей, внучкой от умершего сына, Горюшкин, вопреки установившейся тогда практике, признававшей право наследования только за внуками, решает дело в том смысле, чтоб имение разделить между ними поровну, основываясь на том, что указ 10 августа 1785 года относится только к выслуженным вотчинам. При этом младший заседатель, который сначала один держится такого мнения, в ответ на замечание старшего заседателя: "Да на что нам заниматься этакими моральными воображениями, когда законы говорят иначе?" - ссылается на то, что "законы в нашем отечестве суть особенные и точные установления законоположника, но примененные к народному умствованию: то кажется мне, едва ли может быть и в них что-либо иное" (III, стр. 601).

 Признание основой права "народного умствования" приводит Горюшкина к тому, что законодательство он не считает единственной формой права. Кроме письменных законов, он признает еще существование словесных законов, выражающихся в пословицах. Он думает даже найти в постановлениях нашего законодательства подтверждение законной силы пословиц, правда, довольно неудачно. У него приведены две ссылки: первая на духовный устав: "1-й части на обороте 3-го листа сказано: древнее пословие есть греческое: другие помыслы мудрейшие суть и паче первых". Другая на указ 1720 года об издании морского устава: "И понеже сие дело необходимо нужно есть государству по оной пословице, что всякой потентат, который едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет, обе руки имеет". Впрочем, замечает автор, желающие принять труд могут найти и более сего (§ 44). В следующем параграфе приводится для примера несколько пословиц, частью книжных, частью переделанных народных.

 Переходя к законам письменным, Горюшкин дает очерк внешней истории русского права. Тут он прежде всего опровергает мнение Татищева, будто Русская Правда Ярослава была древнейшим в России законом. В словах летописца: "Поищем себе князя, иже бы володел нами и рядил по праву", он видит доказательство существования права еще до призвания варягов. Да и в договорах с греками находит "многие ссылки на законы русские", указывая при том на сходство постановлений договоров с постановлениями Русской Правды. Затем на 15 страницах дается перечень законодательных актов до 1810 года включительно.

 И в последующем изложении заметно стремление к историческому обоснованию и объяснению. Широко пользуясь в изложении общих положений Наказом, Горюшкин не ограничивается простой их передачей. Отвлеченные положения Наказа он старается дополнить и подкрепить историческими указаниями.

 В Наказе установление самодержавия указывается как необходимое следствие естественного положения России: "Пространное государство предполагает самодержавную власть" (ст. 10). Горюшкин приводит в четвертом переплете (§§ 2159, 2160) соответствующие места Наказа, но дополняет их указанием на слабость России в удельном периоде, а в начале своего изложения (§§ 13 и 14) дает историческое объяснение самодержавия, полагая, что оно установилось еще со времен Рюрика. Любопытен при этом его анализ приводимых летописцем слов: "Поищем себе князя, иже бы володел нами и рядил по праву": 1) Володеть или владеть есть не что иное, как вольно, властно или свободно делать. 2) Чрез слово "ряд" означалось тогда учиненное о чем-либо основательное или твердое постановление. 3) Право прежде и ныне приемлется знаменованием таких наших деяний, которые учинены быть должны так, как оные сделать возможным по закону признается. Из сего явствует, что обитавшие тогда в России народы положили призываемым ими вручить над собою право постановлять или учреждать в их обществе все то, что только служит к их благосостоянию, и делать оное вольно, то есть без всякого от кого бы то ни было в сем случае помешательства или препятствия; а посему от того самого времени все законы, принадлежащие до всякого в государстве распоряжения, стали быть зависимы от власти и воли российских государей".

 Говоря о законодательной власти, Горюшкин замечает, что "издание всеобщих законов из самой древности бывало в собрании государственных чинов и старейшего из граждан добрых и умных людей", ссылаясь при этом на примеры св. Владимира, Иоанна Грозного, Алексея Михайловича, Екатерины II и заканчивая эту историческую справку словами манифеста об учреждении государственного совета: "По примерам древнего отечественного законодательства, мы не оставим назначить порядок, коим уложение совокупным рассмотрением избраннейших сословий иметь быть уважено и достигнет совершенства".

 Система, какой держится Горюшкин в своем Законоискусстве, очень своеобразна. В этом отношении влияние генерал-прокурорского Наказа и Начертания сказалось только во второстепенных подробностях. Известно, что в Большом Наказе вовсе не было дано систематического разделения законов. Оно намечено Екатериной II в генерал-прокурорском Наказе *(256) и в Начертании *(257). В генерал-прокурорском Наказе Императрица, следуя Монтескье *(258), различает девять различных родов законов: "1) право божественное, которое есть право закона Божия или святой веры; 2) право церковное, которое есть чиноположение, или обряды, на вере основанные; 3) право естественное; 4) право народное, которое можно почитать гражданским правом всемирным в таком смысле, что всякий народ особо есть будто бы один гражданин мира; 5) право государственное общее, которого предлог есть мудрость человеческая, основавшая все общества; 6) право государственное особенное, которое принадлежит каждому обществу особливо; 7) право, завоеванное на том, что какой-нибудь народ хотел или мог, или принужденным нашелся сделать насилие другому народу; 8) право гражданское каждого общества, по которому каждый гражданин может защищать свое имение и жизнь от нападков другого гражданина; 9) наконец, право домашнее, или семейское, которое происходит оттого, что всякое общество разделено на разные семьи, требующие особенного управления".

 Эта пестрая классификация, лишенная всякого единства, смешивающая воедино различие по содержанию с различием по источнику, и у самого Монтескье выставляется лишь мимоходом *(259), главным образом для обособления светского законодательства от законодательства церкви. Как руководящий план для практического дела кодификации, классификация эта, конечно, должна была оказаться совершенно непригодной. В этом скоро убедилась и сама Императрица. В составленном ею через два года Начертании о приведении к окончанию комиссии проекта нового уложения указана уже совсем другая классификация законов, а именно общепринятое различие публичного и частного права: "право общее, которое учреждается ради общей пользы народов в том рассуждении, что они составляют тело государства", и "право особенное, которое сделано для пользы каждого лица особенно". "Предмет права общего есть установление и соблюдение обрядов общих, необходимо нужных для сохранения целости, доброго порядка и тишины государства... Право особенное заключает в себе все те узаконения и установления, которые каждому гражданину, живущему с прочими в обществе, как в рассуждении его самого, так и в рассуждении его имения и обязательств, приносят пользу и безопасность".

 Горюшкин делит все право на божественное, человеческое и право животных. Право естественное вместе с правом общественным составляет у него подразделение права человеческого. Каково содержание права естественного, мы уже знаем. "Право общественное или общежительное, по определению Горюшкина, есть закон, содержащий в себе повеление об отношении человеческих деяний к общежительству". Общества, по его мнению, существуют весьма различных родов: "1) такое, которое весьма в близком отношении к человеку, как-то: составляющее дом его или жилище с его семейством; 2) такое, которое имеет другое равное ему особливое свое жилище в близком с ним местоположении или соседстве; 3) соседства составляют селения; 4) множество селений составляют уезды; 5) уезд предполагает город; 6) множество уездов и городов составляют наместничество или губернию; 7) все наместничества составляют государство, или такое народное общество, которое совокуплено из разных родов в одинаковом намерении их благосостояния, и, наконец, 8) такое, которое имеет равное сему особенное свое намерение, именуемое иным и чужим народом". Сообразно с этим и общественное право подразделяется на домашнее, соседское, селений, уездное, городское, губерний, государственное и народное (§ 119).

 Домашнее право обнимает собою не только все семейное право, но также отношения к крепостным и наемной прислуге, правила о предосторожности от огня, от прилипчивых болезней, от покражи и, наконец, неприкосновенность дома "от входа в оный особ, определенных от правительства по делам гражданским и по делам уголовным". Основываясь на статье 138 главы X Уложения, Горюшкин признает недозволенным насильственное вторжение органов власти в частное жилище по поводу гражданских взысканий (§ 509). Этому правилу, охраняющему неприкосновенность домашнего очага, он придает особенное значение. В Описании судебных действий заседатели уездного суда разъясняют его важность. "Примечания достойно то, что во дворто и посланные от правительства входить не могут. Дом всякого хозяина надежное убежище" (III, стр. 830).

 Подобную же пестроту содержания находим и в других отделах общественного права. В праве соседском говорится о нарушении владения недвижимости, причем указывается и на порядок охраны нарушенного владения. "В Уложении предписывалось обиженным искать судом, почему просители от удовлетворения своего были удаляемы на долгое время, а ответчики пользовались сильно присвоенным до решения дела. Но в Высочайших учреждениях для управления губерний сделаны на то весьма ближайшие способы. Исполняя все сие в самой точности, могут быть прекращаемы всякого рода насильства в кратчайшее время (§§ 552, 553). В уездном праве, по поводу рассмотрения предметов ведения уездного суда говорится о верющих и заемных письмах; в праве губернском - о праве аукционном.

 Самый обширный отдел - право государственное: оно занимает более трети всей книги - 780 страниц - и само подразделяется на право общее и на право особенное или гражданское.

 Право общее, в свою очередь, распадается на два отдела. "Понеже всякое действие без действующего и возможностей или сил его быть не может, то отсюда рождается разделение общего права: 1) на право, которое относится к возможностям или силам, дабы производить в действо все то, что нужно к благосостоянию государственному: чтo особливо называется произведением в действо верховые власти или правительства, и 2) на те установления, которые вмещают в себя все то, чтo особливо для благоденствия общества необходимо нужным признается, чтo и называется законами общественного благоустройства" (§ 2156). Это деление соответствует обычному теперь делению на государственное устройство и государственное управление.

 В первом отделе общего права рассматриваются право верховной власти и "право особ, определенных от оной". Верховная власть, будучи наследственной, слагается из трех отдельных властей: законодательной, защитительной и совершительной. Это деление взято из Начертания. Власть защитительную Горюшкин определяет как "право защищать или оборонять подданный народ как вообще, так и особливо каждого от обид и утеснений. Как обиды и утеснения бывают или живущими вне государства целыми народами и частными или во внутренности, то посему и право защитительное разделяется на два рода, на защищение внешнее и на защищение внутреннее. К защищению внутреннему принадлежит: 1) определять особ, нужных для благосостояния государства; 2) иметь сведения о делах по первым двум пунктам, и 3) решать дела по жалобам на отправляющих правосудие" (§§ 2175-2178). Власть совершительная определяется как "право государя подтверждать и отвергать все, сделанное особами, от него определенными, относительно до подданного ему народа", и затем поясняется, что сюда относятся только те дела, которые "особы", определенные от государя, обязаны вносить для окончательного вершения к самому государю". Горюшкин считает такими делами: дела о присужденных к смертной казни или политической смерти, о возвращении чинов тем, кои оных лишены, и о похищении казны (§§ 2223, 2224).

 В этом различии элементов верховной власти, заимствованном из Начертания, обращает на себя внимание совершенное отсутствие хотя бы какого-либо намека на обособление судебной власти. Судебные функции раздроблены между защитительной и совершительной властями и не образуют вовсе чего-либо целого, объединенного. В этом отношении Горюшкин следует по стопам составительницы Наказа. Заимствуя так много у Монтескье, Екатерина II совершенно обошла его теорию разделения властей. В Начертании, как и у Горюшкина, различаются только законодательная, защитительная и совершительная власти без ближайшего их определения, и вовсе не выделяется особо власть судебная. В Наказе, в главе IX, говорится о "судейской власти, состоящей в одном исполнении законов, и то для того, чтобы сомнения не было о свободе и безопасности граждан" (ст. 98). Но при этом, очевидно, судейская власть не отличатся определенно от исполнительной, так как тут же все учреждения Петра Великого: "Сенат, коллегии и нижние правительства" безразлично относятся к органам судейской власти (ст. 99).

 В то время, когда появилось Законоискусство, в руководящих правительственных сферах у нас уже исходили из принятого у Монтескье различия властей. Сперанский в своем Проекте уложения государственных законов говорит: "Три силы управляют государством: силы законодательная, исполнительная, судная", и для судебной власти требует полной самостоятельности: "сословие судебное должно быть так образовано, чтобы в бытии своем оно зависело от свободного выбора, и один только надзор за судебными формами и охранением общественной безопасности принадлежал правительству" *(260). Но Горюшкин не шел дальше Наказа.

 Учение о законах государственного благоустройства, которое Горюшкин безразлично называет и благосостоянием, содержит три отдела: об общей пользе, о сохранении в целости доброго порядка и тишины и о доходах государства. Под рубрикой "сохранение доброго порядка" говорится, между прочим, об отправлении правосудия и о преступлениях. Горюшкин тут, в общем, следует Наказу. Только классификацию преступлений он дает свою. Наказ, глава VII, статьи 68-72, различает четыре рода преступлений: против закона или веры, против нравов, против тишины и спокойствия и против безопасности граждан. Впрочем, это разделение не вполне выдержано. В главе VIII, статья 138, различаются "преступления, касающиеся больше до граждан" и "принадлежащие более к государству". "Первые называются особенными, или частными, вторые суть преступления народные, или общественные". В главе X, статьи 229, и главе XX, А, выделяется еще, как особый род преступлений, оскорбление величества.

 Горюшкин, отчасти комбинируя эти различные классификации Наказа,отчасти дополняя их, устанавливает такую общую группировку преступных деяний: I - общественные преступления: 1) против закона или веры; 2) оскорбление величества; 3) похищение или ущерб казенного или государственного дохода; 4) против общей торговли; 5) против общенародного здравия; 6) запрещенные с народа сборы; 7) против благочиния, и 8) против правосудия вообще; II - преступления частные: 1) против безопасности граждан; 2) против прав, и 3) против тишины и спокойствия (§§ 4064-4067).

 Так как большинство вопросов административного права, уголовного права, судоустройства и процесса по системе Горюшкина вошли в соседское, уездное, губернское право, то весь этот отдел о благоустройстве представляется очень малосодержательным.

 То же должно сказать и о праве особенном. Горюшкин тут, в общем, держится Наказа и Начертания, но с довольно характерными отступлениями. В Начертании содержание "права лиц" сводится только к определению различных сословных прав. У Горюшкина перед этим говорится "о праве личном всех вообще граждан": о равенстве, вольности, безопасности. Начертание различает только три рода людей: дворянство, средний род и нижний род. У Горюшкина - пять родов: духовенство, дворяне, разночинцы, люди среднего рода и люди нижнего рода (§ 4081). Разночинцами он называет "нижних чинов воинской, гражданской и придворной службы и прочих, которые не из дворян и не причисляются к купечеству или торговому состоянию", оговариваясь при этом, что "беглым разночинцами не называться" (§ 4093).

 К договорам, кроме перечисленных в Начертании, Горюшкин присоединяет еще изделье, ссылаясь на Уложение, а также супружество и усыновление, ссылаясь на Кормчую (§ 4186).

 Сложную и запутанную систему Законоискусства нельзя назвать удачной. Распределение материала по различным отделам представляется во многом совершенно случайным и не обеспечивающим последовательности изложения. Со всеми уездными городскими, губернскими учреждениями читатель знакомится раньше, чем получает хотя какое-либо понятие о форме государственного устройства. Особенно странным является отнесение гражданского права к государственному, когда большинство частноправовых институтов рассматривается в предшествующих отделах.

 Но при всем том система эта представляет не одну только путаницу. В неудачной, незрелой форме в ней выразилось своеобразное понимание права, резко отличающееся от выработанного средневековой и естественно-правовой доктриной Запада.

 Еще Снегирев заметил в системе Горюшкина "борьбу сильной, но бесформенной народности с классическими понятиями древних и новейших юриспрудентов" *(261). Едва ли можно на самом деле усмотреть в ней такую борьбу. Автор-самоучка вовсе и не считается с установившимися в современной ему юридической литературе воззрениями. Если и верен рассказ Тимковского, будто бы Горюшкин "вызубрил" Неттельблатта, во всяком случае, он не только не проникся основными идеями тогдашней теории естественного права, но даже, по-видимому, и не вполне усвоил их себе. В своем изложении он не оспаривает, не опровергает их, а просто игнорирует. Только при выяснении понятия закона сделаны у него ссылки на литературу. Приводятся определения греческих философов, римских юристов, "схоластических богомудрецов", Гроция, Пуфендорфа, Барбейрака, Томазия, Вольфа, Грибнера, Гудлинга, Бурламаки, Монтескье, Бильфельда, Неттельблатта, Блекстона, Юсти и "неизвестного автора итальянской книги о штрафах и наказаниях". Но он вовсе не останавливается на их оценке, ограничиваясь лишь замечанием, что многие мужи, знаменитые мудростью, желая сим словам - право и закон - дать ясные и подробные понятия, означали оные разными словами. Но мы, желая иметь ясное и подробное описание о законах российских, обязаны обратить внимание только на те предписания, которые для ознаменования оных положены в установлениях нашего отечества (§ 2).

 Воззрение Горюшкина на право совершенно чуждо субъективизма и индивидуализма, резко отличавших естественно-правовые теории XVIII века. Право в субъективном смысле не служит у него основным понятиям всего построения. Он, правда, дает вначале определение субъективного права, отличая его от законов. "Что принадлежит до прав, то они не что иное суть, как возможности производить в действо все то, что закон дозволяет" (§ 3). Но понятие это у него не исследуется ближе и не играет никакой роли в его системе. Его система есть система норм объективного права, а не субъективных прав.

 Вместе с тем, основанием его системы служит не обособленная личность, не индивид, а общество. Хотя праву общественному он и противополагает право естественное, но определяющим его началом является не индивидуальная свобода, а обязанности, и притом в отношении к самому себе: не делать вреда своему телу, не лишать себя членов и жизни, доставлять себе пропитание. Только одно естественное право, право разума, определяется у Горюшкина как "свобода рассуждать", да и то он как бы сомневается, чтобы это точно было естественное право. "Право сие, - говорит он, - в обширном смысле вмещает все то, что может относиться к благосостоянию всех и каждого; следовательно, и все законы, касающиеся до общежительства, или взаимности нашей с другими, как изобретения единого разума" (§ 117).

 За исключением этого естественного права, определяющего преимущественно обязанности человека к самому себе и потому представляющегося скорее нравственностью, чем правом, все остальное понимается как право общественное. Даже частное право выводится им не из понятия индивида, а из понятия общества, а в этом с особенною резкостью сказывается своеобразность воззрений Горюшкина и их противоположность учениям школы естественного права. Конечно, форма, в какой Горюшкин выразил признание и за гражданским правом общественного, а не индивидуального характера, очень неудачна. Нельзя гражданское право считать лишь отраслью государственного. Но самая мысль об общественном характере гражданского права заслуживает полного признания. Теперь и в западной литературе все более и более вытесняется чисто индивидуалистическая конструкция гражданско-правовых институтов.

 К тому же отнесение гражданского права к государственному объясняется тем, что самое понятие гражданского права не вытекает из принятой Горюшкиным системы права по различию форм общения, а заимствовано им из екатерининского Начертания, дающего совсем другую систему права. Поэтому гражданскому праву в системе Горюшкина не находится ни подходящего места, ни определенного содержания. Все институты гражданского права размещаются у него в домашнем, соседском, сельском, уездном, губернском праве, а на долю произвольно приклеенного к системе, в подражание Начертанию, "особенного права ничего не остается, и Горюшкин наполняет этот отдел простым пересказом тех общих положений,

 какие даны в Начертании.

 "Описание судебных действий" дает драматическое, в лицах, изображение судебного производства. Действие происходит во вновь открытом Добровольском уездном суде, и первое заседание начинается с чтения указа губернского правления об уничтожении воеводской канцелярии и открытии уездного суда.

 Главные действующие лица: судья, два заседателя - все бывшие военные, и секретарь - из студентов университета. Горюшкин уподобляет секретаря чувству зрения, а заседающих в суде - уму, "потому что должность секретарская предписывает ему представлять все, нужное к решению, а заседающие обязываются на них давать свои решения" (I, стр. 250) *(262). Кроме того, появляются и другие служащие при суде, а также целый ряд истцов и ответчиков: Нерасторопов, Прижимков, Хлопотин, Правдин, Прибиралов... Лица эти у Горюшкина не простые манекены; по крайней мере некоторым из них он придает живой, индивидуальный облик.

 Так, младший заседатель рисуется как спорщик и прогрессист, новатор. Уже при самом открытии суда он выражает сомнение - применим ли к делопроизводству в уездном суде генеральный регламент, говорящий только о коллегиях. Но секретарь устраняет это сомнение ссылкой на указы 8 декабря 1733 и 8 ноября 1756 года, предписывающие "всем присутственным местам в произвождении и решении дел и прочем поступить по генеральному регламенту" (I, стр. 15).

 В других случаях ему удается склонять суд к принятию его предложений. Секретарь говорит, что по установившемуся обычаю учреждения одной губернии не могут сноситься непосредственно с учреждениями другой, а представляют о том в свое губернское правление. Основанием такой практики послужила ст. 420 п. 2 Учреждения о губерниях, постановляющая, что "власть уездного суда далее того округа, где учрежден, не распространяется". Но, по мнению младшего заседателя, "власть совсем иное, нежели сообщение о нужных обстоятельствах", и, кроме того, в п. 4 той же статьи говорится, что уездный суд сносится с уездным судом и прочими равными судами другого округа. "Другой округ не что иное, как не тот, из которого сообщается. Так почему же не можно почесть другим и всякой, какой бы то ни был, кроме нашего, следовательно, хотя бы то был и иной губернии?" После долгого спора с ним наконец соглашаются и другие (II, стр. 304-312).

 По поводу разъяснения секретарем порядка написания купчих крепостей между членами суда происходит любопытный разговор. Старший заседатель находит вполне достаточной уголовную наказуемость продажи чужих имений или скрытия заложенности имения. Покупающие, по его мнению, сами должны ограждать свои интересы: "Многие, осматривая покупаемые имения, наведываются подробно и о принадлежности их продавцу". Судья находит это недостаточным: "Как можно чрез это узнать, когда какое имение кому прежде того заложено, и этому или срок не пришел, или заемщик отсрочил, а закладные писаны в другом месте? Все знают только то, что это имение находится во владении у продавца, а о том, что оно заложено и не выкуплено, может быть, никто из тутошних неизвестен". К тому же, "в рассуждении о расстоянии места не всякий может к этому иметь удобный случай; а притом, когда представим жадность к покупке за дешевую цену, то бывает так, что, услыша только об этом, покупающий старается, оставя всякую осторожность, как можно поскорее совершить купчую, дабы другой не перекупил". Старший все стоит на своем: "Это уже сами покупающие виноваты". "Это справедливо,- возражает судья, - да следствия-то какие из этого родятся? - Продавец наказан, а покупщик остался в невозвратном убытке". Тогда вступает младший заседатель, предлагающий установить в несколько своеобразной форме собственно ипотечную систему. "Моя мысль: для совершенного искоренения этого зла надобно, чтобы всякий, владеющий своим недвижимым имением, имел у себя записку, засвидетельствованную тем судебным местом, в ведомстве которого имение его состоит, с подробным описанием, написанную в пол-листа, добавляя потом, когда ему какое достанется и почему именно достанется. Когда же кто из него чтo продаст или заложит, или инаково из принадлежности и его владения отойдет, то против оного в другой половине отмечать это самое по совершении на него крепостей и воспоследовании всякой перемены их владений". С этим соглашается и старший, а судья предлагает "и при открывшемся случае это внесть в доклад высшему месту" (II, стр. 174-177).

 Иногда новаторами являлись и просители - военные люди. Капитан Смыслов, бывший полковым адъютантом и аудитором, подал прошение, в котором не было включено обычной фразы: "И дабы Высочайшим указом повелено было сие мое прошение в таком-то месте принять", и, кроме того, вместо заключения: "К сему прошению руку приложил", стояла прямо подпись: В. И. В. верноподданный. Судья обращает внимание на эти особенности. Капитан отстаивает правильность форм своего прошения, ссылаясь на форму о титулах 2 июля 1762 года, и суд, выслушав законы, прочитанные секретарем, соглашается с ним (II, стр. 215-222).

 Все Описание содержит изображение тридцати семи заседаний, с 16 декабря 1791 года по 9 февраля 1792 года. В первые два дня в беседе судьи и заседателей с секретарем выясняются общие обязанности членов уездного суда и общий порядок делопроизводства. Остальные заседания посвящены рассмотрению частных форм делопроизводства и разделяются по различию обсуждаемых вопросов на три отделения: 1) об отправлении дел, постановленных между частными людьми без посредства судейского, или о писании крепостей; 2) о приобретении, охранении и утверждении прав, и 3) о делах спорных. Дела спорные Горюшкин определяет как дела "об удовлетворении за обиды и преступления законов и должностей".

 В первом отделении речь идет о прядке составления крепостей и свидетельства верющих писем. При этом подвергаются критике некоторые установившиеся в практике обычаи. "Надсмотрщики и писцы необходимо требуют, чтобы (свидетели при составлении крепостей) подписывались сколько можно более, и определяют число по расчету суммы, в крепости написанной; напр., когда в 1000 р., так на всякое сто хотя по одному. И рассчитывают еще их по чинам; напр., всякого офицера за одного, полковника за два, генерала за три или четыре человека". Суд решает, что к такому порядку нет основания в законах (II, стр. 103). Неправильной признается и установившаяся на практике форма подписания крепостей: "К сей крепости руку приложил". Согласно указу 30 января 1701 года следует подписывать так: "Я, чин и имя, вышеписанное действие, означенное в крепости, учинил и сию крепость (означая ее особенный вид) при означенных ниже свидетелях подписал", и суд предписывает надсмотрщику: извольте обычаем вести так, как от нас слышали" (II, стр. 126-128).

 С особенной подробностью останавливается Горюшкин на доказательстве, что и личные дворяне могут приобретать населенные имения. Но у него же самого указано, что уже в прошлом столетии прочно установилась противоположная практика, "так что чиновники, имеющие личное дворянство, приобыкши терпеть уничтожения этого их права, никаких деревень не покупают". Указом же 14 июня 1810 года эта практика подтверждена и прямым законодательным о том постановлением (II, стр. 159-167).

 К отделу о приобретении, охранении и утверждении прав отнесено рассмотрение явочных прошений, дела по закладным, выкуп родовых имений, утверждение в правах наследства. Особенно интересно тут обсуждение вопроса о том, может ли отец наследовать после сына? Постановления об этом действующего права основаны на законе 1821 года, но Горюшкин и для своего времени решает этот вопрос в утвердительном смысле, основываясь на постановлениях Кормчей (III, стр. 639-660).

 Под рубрику спорных дел Горюшкин подводит весьма разнообразные дела, и общая группировка их представляется у него довольно запутанной. Все спорные дела он делит прежде всего на 1) спорные дела в отношении права вещественного и 2) судные дела. Судные дела, в свой черед, разделяются на гражданские и уголовные. При этом определения, какие он дает этим подразделениям, по своей неопределенности вовсе не разъясняют дела. Так, определение судных дел он заимствует из Воинских артикулов: "процесс есть дело судимое, чрез которое случающиеся тяжебные дела основательным представлением и из обстоятельства дел обретенных доказов, явно сочиняются и потом от судей по изобретению оных причин решение чинится" (III, ст. 731). Определение гражданских дел взято из манифеста 21 апреля 1787 года о поединках: "гражданскими делами называются те, которые производимы бывают между гражданами в производящих от одного к другому легких обидах" (III, стр. 759).

 В числе спорных дел о вещественных правах есть одно дело об освобождении из крепостного владения. Дворовый человек Фомин просит "об отпуске его с семейством вечно от рабства наследников покойного его господина по изустному завещанию". Подобные дела были тогда такою редкостью, "что едва ли запомнят и архивы судебных мест". Истец в подтверждение силы устных завещаний об отпуске крепостных ссылался на статью 14 XX главы Уложения и на указ 1699 года, сентября 7-го: "дворовым людям отпускные давать из судебных мест по допросу отцов их духовных". Покойный, по случаю параличной болезни, приказывал исполнить сие супруге своей при отце своем духовном. Ответчик, племянник покойного, возражал на это, что приведенная истцом статья Уложения относится только к кабальным людям, которые могли быть крепки господам только по смерть. Что же касается указа 1699 года, то сила его ограничена указом 1704 года, марта 1, предписывающим: "Все новые изустные завещания записывать в приказе в два месяца; а буде они в указное число не записаны, то им не верить".

 Выслушав законы, суд нашел, что статья 14 главы XX Уложения, действительно, говорит только о кабальных, "но как кабальных ныне нет, то все относящиеся до них законы к решению этого дела не могут служить основанием", но вместе с тем остановился на статье 53 той же главы, говорящей вообще о приказе, не требуя непременно письменного акта. Указ же 1704 года признан судом отмененным по двум соображениям. Во-первых, он противоречит Уложению, а указом 15 июня 1714 повелено "указы, которые противны Уложению, все отставить". Во-вторых (это соображение секретаря), указ 1704 года издан ради обеспечения правильного поступления сбора с завещаний, и сбор этот манифестом 1775 года, марта 10-го, статья 34, отменен: "Когда причина, для которой этот указ издан, потом совсем уничтожена, то и самый указ уже силы своей лишиться должен". Согласно с этим, были допрошены чрез управу благочиния и духовное правление вдова завещателя и духовник, и так как оба они подтвердили показания истца, то было постановлено: "Фомина с женою и детьми учинить от рабства свободным" (III, стр. 701-723).

 В другом месте Описания доказывается неправильность установления практики, "что и вотчины жилые, то есть с людьми и крестьянами, в случае незаплаты исков по решенным делам, оценя, отдают истцу в платеж его иску". Основанием такому порядку послужили два сенатских указа 1734 и 1752 годов. Первый из них - по делу майора Игнатьева с советником Раевским, другой - по делу капитан-поручика Мельгунова с помещиком Пальчиковым. Горюшкин находит их также противоречащими Уложению (глава X, статья 263), предписывающему только "пустые поместья и вотчины, оценя, отдавать истцам", а "с жилых поместий и вотчин иски править на людях и крестьянах, то есть, собирая с них владельческие доходы, отдавать истцам", и потому за силою указа 15 июня 1714 года не подлежащими применению (III, стр. 969978).

 Гражданские судные дела Горюшкин разделяет по различию порядка производства словесного и письменного, причем письменное производство он отождествляет с судом по форме (III, стр. 751), а выбор письменного или словесного производства, основываясь на таможенном уставе 1727 года,

 признает зависящим от воли истца (III, стр. 753).

 Суд по форме Горюшкин считает применим не ко всем гражданским делам, а только к так называемым исковым, определение которых дано указом 19 июля 1764 года. "Исковые прошения единственно те, коими просители ищут исков; то есть: штрафов, как за причиненные им обиды, так и держание беглых людей, пожилых лет и завладенных денег; за завладенные ж как земли, так и всякие пожитки и вещи, равным образом с заемных денег, процентов и рекамбиев и прочих званиев исковые, челобитные, по которым, как по Уложению, X глава, 100, 101 и 102-му пунктам и по указу о форме суда, у истцов с ответчиком суды производятся; а челобитен таковых, коими челобитчики просят правосудного возвращения себе или о справке за ними им законно принадлежащего, или же о каком-либо себя защищении, или принадлежащего себе по исправлению своих должностей, яко заслуженного жалованья, чина и увольнения от службы и прочих званиев, по которым судов не производится, исковыми не почитать" (III, стр. 856).

 Производство суда по форме иллюстрируется рассмотрением иска Хлопотина к Неведину по взысканию с него денег за проданное имение (III, стр. 852-987). При этом отмечаются некоторые установившиеся судебные обычаи, несогласные с законом. Таков, напр., так называемый "белый суд". По словам секретаря, обыкновенно "в судебных местах по окончании суда, переписавши его набело, повытчики предлагают тяжущимся к подписанию, что и называется белым судом. А потом он читается перед судьями. Они определяют по ссылкам в нем тяжущихся собирать справки, допрашивать свидетелей, делать обыски". "Да на что это? замечает младший заседатель, мы слышали, что тяжущиеся говорили, то есть ли что нужно, и без переписки набело можно приказать делать". И старший заседатель соглашается, что это только "ненужное продолжение и напрасный труд", и потому судья велит по силе статьи 3 формы суда прямо после "суда" составить выписку к решению дела (III, стр. 916, 917).

 Относительно существовавшего при Екатерине II уголовного процесса наши историки права высказывают прямо противоположные суждения. Проф. Сергеевич говорит, что "Екатерина II отказалась от мысли об одном процессе для уголовных и гражданских дел, к осуществлению которой так бесплодно стремился Петр Великий. Учреждением двух разных палат гражданского и уголовного суда она положила прочное основание обособлению процесса гражданского и уголовного" *(263). Проф. Владимирский Буданов, напротив, находит, что "распределение Екатерины II гражданского и уголовного суда по двум палатам привело к установлению двойственности процесса" *(264).

 Большее согласие установилось в литературе относительно полной будто бы неприменимости суда по форме к уголовным делам. Разногласия существуют только относительно времени ограничения суда по форме одними гражданскими делами. Линовский полагает, что суд по форме уже с самого начала, указом 5 ноября 1723 года, был установлен только для гражданских исков, и то лишь "для некоторых" *(265). Сергеевич и Владимирский-Буданов приписывают ограничение суда по форме одними гражданскими делами указу военной коллегии 30 ноября 1742 года *(266). Дмитриев *(267) и Кавелин *(268), напротив, ссылаются на тот же самый указ в доказательство применения суда по форме и в военных судах и усматривают отмену суда по форме для уголовных дел в указе 13 мая 1725 года.

 Если обратиться к Горюшкину, то увидим, что он прежде всего не признает, чтобы Учреждением о губерниях была установлена двойственность процесса. Опираясь на слова Начертания: "судебный обряд дел преступительных должен быть, елико возможно, единообразен с судебным обрядом гражданских", он говорит, что в уголовных делах, за некоторыми частными особенностями, "впрочем, во всем должно поступать, как по гражданским делам" (III, стр. 1000, 1001).

 Затем он и к уголовным делам считает применимым суд по форме. На вопрос судьи: да как же в производстве этих дел поступать? секретарь отвечает прямо чтением сперва указа о форме суда (стр. 997) и затем указа 3 мая 1725 года *(269), разъясняющего, в каких именно делах ("злодействах") подсудимым, согласно пункту 5 формы суда, "с челобитен, на них поданных, списков не давать и расспрашивать их, как злодеев.

 Об указе военной коллегии 1724 года Горюшкин вовсе не упоминает, очевидно, считая его относящимся только к военным, а не к общим уголовным судам. И в самом деле, указ едва ли мог иметь то значение, какое ему приписывают современные историки права. Во-первых, указ этот дан военной коллегией и послать его было велено только "в санкт-петербургский гарнизон и во все команды". Органам гражданской власти он разослан не был и уж потому не мог быть ими применяем. Во-вторых, по свому содержанию указ вовсе не представляет общей отмены суда по форме в его целом. В нем говорится только о неприменении сроков, установленных указом 5 ноября 1723 года: "чтоб вышеписанной форме для содержания Фергеров и Кригсрехтов имели прошивные тетради шнуром и за печатью и за закрепою, а сроки по той форме давать ответчикам токмо в истцовых между ними делах, окроме фискальских и доносителей доношений, которые касаются до интересу Его Императорского Величества *(270). Тут, очевидно, имеется в виду недельный срок от получения списка с пунктов, подданных от челобитчиков, в течение которого ответчик должен "стать к суду" *(271). Но и по самой форме суда срока этого, как и списка с челобитной, в делах об измене, злодействах и словах противных на Его Величество не давалось. Надо думать, эти самые дела военная коллегия и называла "фискальскими делами и теми, которые касаются до интересу Его Величества". Если же так, то указ 30 ноября 1724 г. только подтверждал и разъяснял постановления формы суда, не внося ровно ничего нового.

 В общем порядок производства уголовных дел изображается у Горюшкина словами секретаря таким образом: "преступник, по предварительном увещании о показании истины чрез священника, допрашивается в присутствии суда и, если нужно бывает, то производятся и прочие формою о суде установленные обряды; потом делаются исследования по его показанию, если оно рознится с показанием в управе и земском суде, или о том, чтo эти места при исследовании опустили. По выполнении сего сочиняется выписка из дела и законов и потом в рукоприкладстве к ней и в слушании при подсудимых должно поступать, как и по гражданским делам. Ибо по силе формы о суде повелено исполнять по ней во всяких делах, какого бы оные звания ни были, в 8-й статье сказано: когда дело исследовано все будет, тогда сделать выписки пунктами и прочее. Каждому подписать по пунктам челобитчику и ответчику для того, все ли выписано, а особливо по делам уголовным и следственным". Секретарь ссылается при этом на указ 1769 года, октября 28, и 1778 г., июля 30, но тут же замечает, что ему "редко случалось это видеть" (III, стр. 1035, 1036).

 От дел собственно уголовных Горюшкин отличает дела следственные, разумея под этим преступления должностные (III, стр. 1039). Такое понятие следственных дел установлено было Учреждением о губерниях в статье 106: "палата уголовного суда не что иное есть, как юстиц-коллегия департамент, которому поручаются особенно уголовные дела и следственные дела в преступлении должностей в той губернии". Позднее к следственным стали относить и другие дела, и притом весьма разнородные. По крайней мере в указ 1813 г., лит. 10 *(272), к следственным делам, подлежащим ведению второго отделения шестого департамента сената, кроме должностных преступлений, отнесены личные обиды, прелюбодейства, запрещенные игры, корчемство, самоуправство и т.д. Но в своде законов следственные дела опять определяются, как дела о должностных преступлениях; т. XV, изд. 1832 г. статья 777: "ведомству палаты уголовного суда подлежат дела уголовные в преступлении должностей или так называемые следственные".

 Горюшкин считает и к следственным делам применимым суд по форме, но только обвиняемым в них, как и по злодейским делам, не давать списков с обвинения (III, стр. 1042).

 И в Описании судебных действий, как и в законоискусстве, Горюшкин нередко дает исторические пояснения вопроса, и разъяснения эти тем ценнее для нас, что не отгороженный, как позднейшие юристы, от нашего исторического прошлого антиисторической нивелировкой свода законов, он в живом еще тогда судебном предании находил без труда совершенно правильное решение многих вопросов нашей истории права, затруднявших новейших исследователей.

 Так, например, Кавелин указывает, как на новость, на первое, по его мнению, Морошкиным высказанное предположение, что суд по форме не был петровским нововведением, а лишь восстановлением старого порядка. Между тем, у Горюшкина такое понимание указа 5 ноября 1723 года, что им "оставлен только один суд", выставляется как бесспорное, всеми принятое (III, стр. 847).

 Излагая, каким порядком производились в древности гражданские дела, Горюшкин различает три отдельных формы процесса. В некоторых отправлялись суды между истцами и ответчиками. В них тяжущиеся "по принесении от истца жалобы, говоря один против другого, открывали чрез то справедливость своего дела; и то, что ни говорено, тогда ж записывалось. В иных по приговорам судебных мест бывали между ими очные ставки, при которых участвующие в делах, представлены будучи в судебное место, между собою говаривали о делах, до них принадлежащих, и оное записывалось же. При обоих этих случаях были употребляемы посторонние, кому они это вместо себя отправлять вверяли. По другим же чинился розыск или исследование" (III, стр. 838).

 Таким образом, Горюшкин считал очные ставки особой формой гражданского процесса. Такое понимание очных ставок сохранилось еще у Кавелина, но тот различал только две формы гражданского процесса: суд и очные ставки *(273).

 Еще интереснее в этом отношении объяснения Горюшкиным первого учреждения губерний при Петре. Для него учреждение губерний представляется простым переименованием уже раньше установившихся административных делений. "Разрядными городами назывались те, в которых определенные начальства распоряжали или управляли прочими им подчиненными городами. Из них, наконец, первые получили название губерний, а последние - приписных или уездных городов" (II, стр. 56).

 В позднейшей литературе до самого последнего времени господствовало прямо противоположное воззрение. У Неволина еще можно найти намек на связь губернского деления с прежними административными единицами, но Лохвицкий *(274) и Андреевский уже без всяких оговорок признают петровские губернии совершенно искусственными, без всяких корней, делениями. Андреевский *(275) даже объяснил ограниченное число губерний, установленных Петром I, просто недостатком лиц, способных занять места губернаторов. Только г. Милюков *(276) возвращает нас опять к тому же самому объяснению петровского деления на губернии, какое находим у Горюшкина.

 Вне университета изучение права сохраняет исключительно практический характер. К концу XVIII века появляется довольно много сборников законов: Ланганса *(277), Чулкова *(278), Правикова *(279). Нельзя также не упомянуть об относящемся к этому времени первом у нас сборнике судебных процессов: Театр судоведения, или Чтение для судей, содержащее достопримечательные и любопытные судебные дела. 1791-1799, 6 частей.