3. Понятийный аппарат российского законодательства о праве собственности и его развитие

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 
34 35 36 37 38 39 

Термин собственность не был известен ни в Древней, ни в Московской Руси, придя в отечественное право только в XVIII веке. До того времени использовались описательные выражения, а именно: моя/твоя земля, моя/твоя купля, купить в прок и т. п. Глагол "купить" обозначал не только приобретение в собственность, но и сдачу вещи в аренду, потому для обозначения перехода именно в собственность использовалось уточнение — купить в прок, в веки, себе и детям, без выкупа [Сергеевич В. И. Лекции и исследования… С. 524 – 525.]. Для обозначения права поземельной собственности использовались по преимуществу такие термины, как отчина и вотчина [Там же. С. 525.] (причем в Псковской судной грамоте, в ст. 72 и 88 – 89 термин "отчина" противопоставляется "кормле", под которой понимается владение). К XVI – XVII векам таковое значение термина "вотчина" стало всеобщим, однако в XVIII веке, после указа 1714 г., устранившего правовые различия между вотчинами и поместьями, последний термин также стал использоваться для обозначения права поземельной собственности.

Петербургский период русской истории имел большое значение для догматической разработки института права собственности, размежевания его со сходными правовыми институтами, для восприятия отечественной правовой системой многих западных разработок, относящихся к юридическому оформлению отношений собственности. Термин "собственность" был введен в отечественное право именно в этот период, Екатериной II, а деление имуществ на движимые и недвижимые еще ранее привнесено Петром I, введшим понятие "недвижимость" для общего обозначения поместий и вотчин [Шершеневич Г. Ф. Учебник русского гражданского права. М., 1995. С. 173 – 174.]. Если ранее мы наблюдали правовые институты, по сути только в некоторой степени схожие с собственностью в нашем сегодняшнем понимании, то с этого периода мы можем говорить уже именно об изменениях в рамках одного и того же института, причем осознаваемого в своем качественном своеобразии.

Тем не менее приходится констатировать, что употребление термина "собственность" в рассматриваемую нами эпоху является неустоявшимся, не разграниченным законодательным путем сколько-нибудь определенным образом от смежных с ним. Более того (особенно это касается начала XIX века), надобно отметить, что и само понятие собственности не было определено. В литературе многократно указывалось, что термин "собственность" был внесен в российское законодательство в правление Екатерины II, являясь заимствованием из современных той эпохе правовых представлений о центральном положении данного института во всякой правовой системе (таковой подход оставался основным и многие десятилетия спустя, повлияв, в частности, на складывание марксисткой политэкономии). Однако введение данного единого термина не вытеснило ранее существовавших обозначений этого правового феномена. Так, в законодательстве продолжает использоваться понятие "вотчины", обозначая недвижимое имущество, принадлежащее на праве собственности. Термины "владение" и "обладание" продолжают зачастую использоваться в качестве синонимичных собственности, но и не менее часто ей противопоставляются, причем опять же без достаточного отграничения владения на основании какого-либо иного юридического титула, кроме права собственности (титульное владение), и владения как самостоятельного права. Законодатель, употребляя термин "пожалование", весьма часто не уточняет, на каком именно праве производится пожалование земли — на праве ли держания, аренды или собственности. Таким образом, мы видим, что для обозначения одного и того же правового явления используется множество терминов (к тому же с множественным понятийным содержанием).

Российским законодательством использовалась не только собственная терминология, оказывалось необходимым также привлекать аппарат иных систем права, в частности, польско-литовского, католического канонического, обычного права степных народов и т. д. Иногда это вызывало затруднения и у самих высших государственных органов Российской Империи (так, в частности, в 1800 году Сенат был вынужден, разбирая вопрос о поезуитских имениях, выяснять значение данного термина [ПСЗ РИ. Собр. 1. № 19378. Иным примером восприятия в российском законодательстве польско-литовских терминов является "дедина", аналогичная "вотчине" и обозначающая право собственности на недвижимость.]).

Проблема, однако, состоит еще и в том, что сам термин "собственность" далеко не всегда используется для обозначения одного и того же явления. Например, сенатским указом от 10 сентября 1800 г. [ПСЗ РИ. Собр. 1. № 19550.] производится пожалование земель московскому аптекарю Биндгейму под разведение сахарной свеклы, причем он наделяется правом "владеть ими как собственностью во все время, доколе промыслом сим будет заниматься" (п. 3), то есть под собственностью здесь разумеется т. н. "держание под условием", поскольку в случае несоблюдения названного условия земли было велено "отбирать в казну".

Укажем, что таковая неустойчивость и противоречивость терминологии не только выступает затруднением к выяснению истинного смыла разнообразных законоположений той эпохи, но и помогает настоящему исследованию. Дело в том, что способность к столь различному словоупотреблению и совмещению смыслов в одном слове демонстрирует родственность правовых феноменов для мышления того времени, позволяет хотя бы прикоснуться к действительному правосознанию первой половины XIX века. Собственность в эту эпоху видится нам как бы чужеродным феноменом, неудобным, неспособным быть адекватно примененным к правовым реалиям. Язык как бы ищет наиболее удобное значение, ищет подходящее явление юридической жизни народа. Видно, что законодателю во многих случаях удобнее оперировать традиционными русскими правовыми понятиями, использовать термины "вотчина", "дедина", "предковщина", "владение", "обладание", к тому же более подвижные, чем уже имеющий вполне устоявшееся в западной жизни наполнение термин "собственность".

Более того, для обобщающего все виды собственнических отношений термина в первой половине XIX века не было реальной почвы, поскольку налицо было не единое право собственности, но достаточно обособленные феномены казенной собственности, дворянской, купеческой, крестьянской, не поддававшиеся в сознании того времени сколько-нибудь внятной обобщенной характеристике. Во многом сохранялся традиционный взгляд на землю как на принадлежность государственной власти не только в политическом смысле (земля-территория), но и как на государственную собственность в гражданско-правовом смысле. Владение землей на праве собственности дворянством непосредственно увязывалось в правовом сознании этого периода со службой, служением государству. Таковая связанность явно выразилась в мероприятиях правления Павла I, но ее можно обнаружить и в русском законодательстве в царствование Александра I и уж тем более Николая I. Ясно, что в рамках данного взгляда говорить о праве собственности в традиции юридического мышления Code Civile, то есть как об абсолютном праве на вещь, неприемлемо. Гораздо более родственными оказываются средневековые представления о службе с земли, о связности обладания землею и политической властью (ср. полицейские и судебные функции, возлагавшиеся в Российской Империи на дворян — земельных собственников).

Только постепенно, на протяжении семидесяти – восьмидесяти лет с момента издания Жалованной грамоты дворянству 1785 г., понятие собственности приживается в русском праве, получая реальное и (главное) живое наполнение. Происходит это во многом через уравнивание сословных прав, распад системы прав-привилегий и медленное становление формально-равного права. De jure в сфере права собственности этот процесс завершился к 1867 году, когда и казенные крестьяне получили статус крестьян-собственников, de facto он не был вполне завершен и к 1917 году, поскольку права лица во многом продолжали определяться его сословным статусом, т. е. так и оставалось несформированным единое понятие лица гражданского права, достаточным образом определяемое через обобщенные категории право- и дееспособности.

Окончательно же право собственности получает свое положительное определение (обратим внимание, что речь идет только об устойчивом легальном определении, но отнюдь не об адекватности используемых в нем юридических категорий той жизни, на которую сконструированное определение надлежало наложить) в 30-е годы XIX века, когда Свод Законов дает дефиницию, в которой явно различимы современные нам элементы субъективного права собственности: "Кто, быв первым приобретателем имущества, по законному укреплению его в частную принадлежность, получил власть, в порядке, гражданскими законами установленном, исключительно и независимо от лица постороннего владеть, пользоваться и распоряжаться оным вечно и потомственно [Выд. нами. — А. Т.], доколе не передаст сей власти другому или кому власть сия от первого ея приобретателя дошла непосредственно или через последующие законные передачи и укрепления: тот имеет на сие имущество право собственности" (ст. 420 т. X ч. 1 СЗ РИ).

Определение данное оставалось неизменным вплоть до самого конца Российской Империи, однако его казуальность вызывала довольно оригинальные попытки — так, дефиницию права собственности, отличную от легальной, лаконичную и сближенную с зарубежными аналогами, трижды давал в своих решениях гражданский кассационный департамент Правительствующего Сената — "право собственности слагается из трех отдельных прав: права владения, права пользования и права распоряжения. Когда все эти права слагаются в одном физическом или юридическом лице, тогда оно есть полное" [Реш. граж. кас. деп. 1868 г., № 25; 1869 г. , № 1334; 1871 г., № 1219.]. Первая фраза из данного определения и по сей день не расходится с общепринятой в континентальной правовой традиции точкой зрения. Но продолжение сенатского определения в самый момент своего появления вызвало существенные возражения со стороны юридического сообщества (в первую очередь с позиций догматиков права, поскольку для практиков она означала только авторитетное оформление ситуации, заданной построением Свода Законов). Указывалось, что отдельные правомочия не могут дать права собственности, а так и останутся отдельными правами владения, пользования и распоряжения, выступая в качестве самостоятельных или имея иное правовое основание (здесь позиции расходились, в первую очередь применительно к владению, вследствие дискуссии, развязанной в европейской цивилистике с появлением работы Йеринга, — речь шла о возможности признания в отечественном праве на наличном законодательном материале самостоятельности владения или рассмотрении его как производное). В конечном счете положительным выводом из данного спора стало признание невозможности "неполного" права собственности, а сама легальная формулировка была признана недостатком Свода, поскольку по существу речь велась не о полноте или неполноте права, но о пределах и ограничениях в его реализации. Сам Свод давал такое определение неполного права собственности: "Право собственности бывает неполным, когда оно ограничивается в пользовании, владении или распоряжении другими посторонними, также неполными на то же самое имущество правами" (ст. 432 т. X ч. 1). В юридической литературе установилось мнение (какового строго придерживался и Сенат), что под другими "на то же самое имущество правами" следует понимать не иные неполные права собственности, но иные разновидности вещных прав или бессубъектных ограничений права собственности, поскольку у одной вещи не может быть нескольких собственников с несовпадающими собственническими правами на вещь (а совпадающие у нескольких лиц права образуют институт общей собственности).

Поскольку, как уже отмечалось выше, дефиниция права собственности, данная в Своде Законов, оставалась неизменной с самого момента его издания, то развитие теории и во многом практики касательно собственнических прав и систематического их оформления производилось доктринальными методами, однако имевшими большое практическое значение вследствие усвоения таковых разработок судебной практикой. Можно сказать, что сенатская практика по собственническим спорам пережила три периода: во-первых, это этап от появления новых судебных учреждений (после реформ 1863 — 1867 гг.) и изменения роли Сената вплоть до середины 70-х годов — в данный период судебная практика оказалась без сколько-нибудь существенного руководства: с одной стороны, законодательство России менялось, причем изменения претерпевали и условия, в каковых эти тексты надлежало применять, с другой — сама доктрина русского гражданского права оставалась либо неразработанной, либо же самые серьезные разработки (наподобие трудов Д. И. Мейера или К. А. Неволина) относились к дореформенным временам. В это время отмечаются едва ли не буквальные заимствования из зарубежных доктрин, к тому же не подвергавшиеся серьезному согласованию не только с наличной юридической действительностью Империи, но и между собой (сам персональный состав Сената не был подготовлен к новой роли, так что ему приходилось проходить стажировку в условиях, "максимально приближенных к боевым"). Второй период пришелся на вторую половину 70-х – первую половину 90-х годов, когда решающим было влияние трехтомного подробнейшего "Курса гражданского права" К. П. Победоносцева. Г. Ф. Шершеневич писал, что "во многих решениях гражданского кассационного департамента, преимущественно семидесятых годов, можно заметить отражение взглядов г. Победоносцева, нередко излагаемых его собственными словами" [Шершеневич Г. Ф. Наука гражданского права в России // Победоносцев К. П. Курс гражданского права, в 3-х чч. Ч. 1. М., 2002. С. 66.]. Этот этап можно охарактеризовать такими чертами, как резкое улучшение юридической точности выносимых решений, повышение уровня юридико-технического анализа ставимых перед Сенатом проблем. В то же время общей направленностью сенатской деятельности было по преимуществу позитивное применение законодательного материала, стремление к точности иногда в ущерб практическому смыслу. Третий период наступил с середины 90-х годов, когда резко изменились темпы развития России, гражданское право, по факту перешагивая сословные рамки и сферу отношений между вполне определенными и по общему правилу физическими лицами, превращалось в право коммерческого оборота, требовало решения задач, ответы на которые не мог дать и самый детальный анализ наличного законодательства. В эти годы сенатская практика приобретает творческий характер, зачастую вводя в тело российского права элементы принципиально новых конструкций (как, в частности, институт "предприятия" в качестве имущественного комплекса, объекта прав — опираясь на эту практику затем, в 1908 году, Г. Ф. Шершеневич сделает далеко идущие теоретические выводы). Более того, Сенат в ряде случаев существенным образом способствовал проведению правительственных планов, расходящихся с законами, по которым правительству надлежало действовать, создавая новые толкования ранее имеющихся актов, противореча собственной ранее сложившейся практике, но открывая пути новым правовым решениям (самым знаменитым случаем этого рода стало перетолкование в конце 1900-х – начале 1910-х годов общинных прав на землю, позволивших ввести в действие столыпинские аграрные законы, но такой же случай имел место и на десять лет раньше, в 1899 и 1903, когда в обход закона создавалась новая категория собственности "крестьянского двора", направленная на ограничение самоволия домохозяина и продиктованная последними, уже затухавшими веяниями движения в защиту общинных порядков). Таким образом, мы можем заключить (а более подробным доказательством нашего вывода может служить по существу весь дальнейший текст данной работы), что и при неизменности основных законодательных конструкций российское право собственности динамично развивалось, создавая условия для нормального существования новых экономических институтов, которое малоподвижное и казуально-ориентированное имперское законодательство оказывалось неспособно уловить.

Оговорив некоторые устойчивые для всего рассматриваемого нами исторического периода черты легалистского и теоретического выражения отношений собственности, мы переходим собственно к изложению ключевых моментов истории российского права собственности IX – начала XX вв.