ПРИЛОЖЕНИЕ
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ МЕХАНИЗМ БУДУЩЕГО
Рядом с ментальностью и эмоциональным восприятием мира, в основе которых лежало магическое, зарождалась и развивалась новая система мировосприятия, особенно в городах и через города, поскольку эволюция там происходила быстрее. Изменения чувствовались уже в XII веке, а в XIII они, можно считать, уже одержали верх... Первым новшеством, которое появилось в XII веке в этой области, была разработка нового ментального "оснащения". Ее осуществляли люди, которые сами по себе были "новы", те,
кто преподавал в городских школах, становившихся университетами. Исходной точкой в формировании этой ментальной "оснастки" служил материальный предмет - книга. Ибо надо очень хорошо себе представлять: университетская книга и книга монастырская - весьма отличны друг от друга. Нельзя, конечно, отрицать, что и в монастырях книга была инструментом культуры... Книга несомненно играла в этой культурной системе значительную роль. Но монастырская книга, в том числе и в своей духовной и интеллектуальной функции, играла прежде всего роль сокровища. В отличие от этого университетская книга была прежде всего инструментом познания. До изобретения книгопечатания книга оставалась дорогой, несмотря на все технические ухищрения, скоропись, отказ от миниатюр или же использование одних и тех же иллюстраций. Вспоминается чудо св. Бенедикта, относящееся к VI веку: ему удалось спасти упавший в воду железный заступ. Новые времена - новые орудия. И вот в XIII веке этому чуду соответствует чудо св. Доминика: "Как-то раз святой Доминик переправлялся через реку в окрестностях Тулузы, и его книги упали в воду. Однако спустя три дня рыбак, забросивший удочку в этом месте, поймал что-то очень тяжелое, как он думал, огромную рыбу. Однако он вытащил из реки книги, принадлежавшие святому, и они были совершенно невредимы, как если бы их заботливо хранили в шкафу". Это не значит, впрочем, что святой Доминик поддался новому фетишизму книги - фетишизму, характерному для университетских людей. Он хорошо знал, что функция книги - вспомогательная. И "Золотая легенда" также свидетельствует об этом, "Когда его спрашивали, по какой книге он учился, он отвечал "По книге милосердия".
Симптоматично, что даже члены странствующих орденов, плохо осознавали новую роль книги. Святой Франциск проявлял большое недоверие к интеллектуальной культуре, он все еще рассматривал произведения культуры как сокровища, дороговизна книги казалась ему противоречащей той практике бедности, которую он проповедовал своим братьям. В XIII веке крупный деятель ордена доминиканцев Гумберт Роменский негодовал, что книга приобретала утилитарное значение и переставала быть предметом драгоценным: "Подобно останкам святых, их мощам, сохраняемым с таким благоговением, заворачиваемым в шелка, заключаемым в золото и серебро, следует хранить и книги, содержащие в себе столько святости. Пренебрежение к книгам достойно осуждения". На самом же деле изменение функции книги было всего лишь частным случаем более общей эволюции: распространения письменной культуры... Десакрализация книги сопровождалась "рационализацией" методов интеллектуальной работы, да и самих ментальных механизмов. Разумеется, никто не ставил под сомнение традиционные объекты исследования. Например, все более и более многочисленные критические суждения относительно мощей... не ставили под сомнение саму действенность мощей. Целью новых исследований было выявление фальшивых мощей, которых становилось все больше вследствие крестовых походов (так же, как и растущей потребности церкви в деньгах). Даже если посмотреть глубже, схоластический (рационалистический) метод не ставил под сомнение веру. Наоборот, он стремился прояснить, очистить, лучше понять эту веру. Он развивал знаменитую фразу св. Ансельма: "Вера - средство осмысления себя самой". Но как бы то ни было, применявшиеся в схоластике методы предполагали настоящий переворот в ментальных установках.
ПУТЬ В "ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ"
Я происхожу из местечка, расположенного в преддверии Бретани, как я думаю, милях в восьми от Нанта и носящего название Пале. Одаренный от природы моей родины или по свойствам нашего рода восприимчивостью, я отличался способностями к научным занятиям. Отец мой до того, как я препоясался воинским поясом, получил некоторое образование. Поэтому и впоследствии он был преисполнен такой любовью к науке, что прежде чем готовить каждого из своих сыновей к воинскому делу, позаботился дать им образование. Решение отца было, конечно, исполнено, а так как я в качестве первенца был его любимцем, то он тем сильней старался тщательнее обучить меня. Я же тем больше выказывал успехов в науке и чем легче они мне давались, тем более страстно привязывался к ним, и был одержим такой любовью к знанию, что предоставив своим братьям наследство, преимущества моего первородства и блеск военной славы, совсем отрекся от участия в совете Марса ради того, чтобы быть воспитанным в лоне Минервы. Избрав оружие диалектических доводов среди остальных положений философии, я променял все прочие доспехи на эти и предпочел военным трофеям - победы, приобретаемые в диспутах. Поэтому, едва только я узнавал о процветании где-либо искусства диалектически и о людях, усердствующих в нем, как я переезжал для участия в диспутах из одной провинции в другую.
Наконец, я прибыл в Париж, где эта отрасль познания уже давно и всемерно процветала, и пришел к Гильому из Шампо, действительно выдающемуся в то время магистру в этой области, который пользовался соответствующей славой. Он-то и стал моим наставником. Сначала я был принят им благосклонно, но затем стал ему в высшей степени неприятен, так как пытался опровергнуть некоторые из его положений, часто отваживался возражать ему и иногда побеждал его в спорах. Наиболее же выдающиеся из моих сотоварищей по школе весьма сильно вознегодовали на меня за это и тем сильнее, чем был моложе их по возрасту и по курсу обучения. Здесь-то и начались мои бедствия, продолжающиеся и поныне; чем шире распространялась обо мне слава, тем более воспламенялась ко мне зависть.
Возымев о самом себе высокое мнение, не соответствовавшее моему возрасту, я, будучи юношей, уже стремился стать во главе школы и даже наметил себе место, где я мог бы начать такую деятельность, а именно в Мелене, бывшем в то время значительным укрепленным пунктом и королевской резиденцией. Упомянутый мой учитель догадался об этом и постарался, насколько это было для него возможно, отдалить мою школу от своей. Он изобретал всевозможные тайные махинации, чтобы помешать открытию моей школы и, прежде чем я покину его, лишить меня избранного для нее места. Но так как некоторые из сильных мира сего относились к нему недружелюбно, то при их поддержке и содействии мне удалось добиться исполнения моего желания, а его явная зависть возбудила у многих сочувствие ко мне.
С самого же начала моей преподавательской деятельности в школе молва о моем искусстве в области диалектики стала распространяться так широко, что начала понемногу меркнуть слава не только моих школьных сотоварищей, но и самого учителя. Вот почему, возымев еще более лестное мнение о своих способностях, я перенес школу в Корбейль по соседству с Парижем, чтобы получить возможность именно отсюда чаще нападать на своих противников в диспутах. Однако немного времени спустя, я вследствие неумеренной страсти к научным занятиям, подорвал свое здоровье и вынужден был возвратиться на родину. В течение нескольких лет я был как бы удален из Франции, зато меня еще ревностней ожидали все увлекавшиеся изучением диалектики.
Когда по прошествии нескольких лет я совсем оправился от болезни, мой бывший наставник Гильом, архидиакон Парижский, сменив свое прежнее одеяние, вступил в ряды уставных каноников, как передавали, с целью казаться благочестивее и тем скорее подняться на более высокую ступень духовного сана. Этого он в самом скором времени достиг, так как его сделали епископом Шалонским. Однако новое одеяние не удалило его из Парижа и не отвлекло от привычных занятий философией: в том же самом монастыре, в который он удалился, дабы посвятить себя делу веры, он тотчас же, по своему обычаю, стал заниматься публичным преподаванием. Тогда я возвратился к нему, чтобы прослушать у него курс риторики...
О необходимости целибата для интеллектуала. Элоиза решительно отказывалась от этого брака, заявляя, что он явится для меня во всех отношениях постыдным и тягостным. Она подчеркивала и мое бесславие после этого брака, и те трудности брачной жизни, которых апостол убеждает нас избегать, говоря: "Свободен ли ты от жены? Не ищи жены. Но если ты и женился, то не согрешил. И если дева выйдет замуж, то она не согрешит. Таковые будут иметь скорбь плоти. Я же щажу вас". И далее: "Хочу, чтобы вы не имели забот". Если же, - говорила она мне, - я не послушаюсь ни совета апостола, ни указаний святых относительно тяжести брачного ига, то я должен по крайней мере обратиться за советом к философам и внимательно изучить то, что написано о браке ими самими, или же то, что написано о них. Нередко даже святые отцы старательно делают это ради нашего наставления. Таково, например, утверждение в первой книге труда блаженного Иеронима "Против Иовиниана", где Иероним напоминает, что Теофраст, пространно и подробно охарактеризовавший невыносимые тягости и постоянные беспокойства брачной жизни, убедительнейшими доводами доказал, что мудрому человеку жениться не следует... Цицерон после развода с Теренцией ответил решительным отказом на уговоры Гирция жениться на его сестре, заявив, что он не в состоянии равно заботиться и о жене и о философии. Он ведь не сказал просто "заботиться", но прибавил еще и "равно", не желая уделять чему-либо иному такие же заботы, какие он уделял философии.
И если даже отвлечься теперь от этого препятствия к философским занятиям, то представь себе условия совместной жизни в законном браке. Что может быть общего между учениками и домашней прислугой, между налоем для письма и детской люлькой, между книгами или таблицами и прялкой, между стилом и каламом и веретеном? Далее, кто же, намереваясь посвятить себя богословским или философским размышлениям, может выносить плач детей, заунывные песни успокаивающих их кормилиц и гомон толпы домашних слуг и служанок? Кто в состоянии терпеливо смотреть на постоянную нечистоплотность маленьких детей? Это, скажешь ты, возможно для богачей, во дворцах или просторных домах которых есть много различных комнат, благосостояние которых не чувствительно к расходам и которые не знают треволнений ежедневных забот. Но я возражу, что философы находятся совсем не в таком положении как богачи; тот, кто печется о приобретении богатства и занят мирскими заботами, не будет заниматься богословскими или философскими вопросами..."
ИНТЕЛЛЕКТУАЛ
ИЗ СТАТЬИ М. ФУМАГАЛЛИ БЕОНИО БРОККЬЕРИ
...В XI в. в Европе городские центры стали еще более многочисленными и приобрели большее значение, и соответственно культурная инициатива исходила от аббатов и от некоторых соборов, которые могли заниматься просвещением. В столь ощутимой еще редкостной атмосфере этого века весьма показательно сопоставление жизненного пути Ланфранка Павийского и Ансельма из Аосты. Ланфранк, родившийся незадолго до 1000 г., изучал в Болонье право и свободные искусства и основал школу в Авранше (Франция). Вступив в монастырь Бек в Нормандии, он руководил школой, получавшей все большую известность в культурном мире этой эпохи (именно там изучал право великий канонист Ив Шартрский); в 1070 г. он стал архиепископом в Кентербери, где и скончался спустя двадцать лет. В научных работах часто говорится о его жизни, такой типичной для Средневековья и такой необычной на наш современный взгляд, жизни, протекавшей в разных странах, весьма отличных по языку, в эпоху, когда сообщение не было ни удобным, ни оживленным; тем не менее, можно предположить, что латинский язык и монастыри создавали это живительное единство контекста, имеющее первостепенное значение для интеллектуала, который был и организатором.
Обратимся к таким словам Ланфранка: "Предмет дискуссии может получить более четкое объяснение с помощью правил логического искусства, но я втайне страшусь логических законов в выражении веры, ибо мне не хочется казаться более доверяющим этому искусству, да я и на самом деле ему не доверяю, чем истине и авторитету святых отцов...". В этой позиции, которую он так скупо характеризует единственно из осторожности, можно уловить сразу первые робкие проблески изрядной веры в логику и глубокий жизненный подтекст монастырской жизни. Это равным образом проявляется на теоретическом уровне той культуры, которая отныне начнет заявлять о себе, - культуры городской школы: если монахи, кажется, отдавались тому, чтобы восхвалять веру, то задачей этой последней станет утверждение веры.
Однако невозможно отделаться от впечатления, что жизнь Ланфранка, интересная сама по себе, предвосхищает жизнь Ансельма, пользовавшегося большей известностью и большим престижем. Ансельм стал приором в 1063 г. и аббатом в 1078 г. в том же монастыре Бек, основанном нормандским рыцарем Эрлюином. Свой жизненный путь он завершил в 1093 г. также в сане архиепископа Кентерберийского, в разгар борьбы за инвеституру между английским королем Генрихом I и папой римским Пасхалием II. Было бы непросто охарактеризовать Ансельма как интеллектуала: в его трудах преобладает чистая монастырская среда с ее атмосферой медитации. Но сколько черт "интеллектуала" у этого святого, монаха и архиепископа!
Прежде всего - стремление найти в вере "смысл", затем донести его до своих монахов, собратьев и одновременно учеников, - метод, вне всякого сомнения, интеллектуальный и культурный; да еще форма одного из главных его сочинений Монологиона, построенного как диспут; наконец, интеллектуальная честность, заставившая его искать серьезного и страстного спора вроде того, что он ведет в Прослогионе с одним педантом.
Но вера - это нечто индивидуальное и непередаваемое само по себе: именно с этой особенностью медитации связано основное свойство его обучения. Оно отличается от метода учителей еще только появляющихся городских школ. В огражденном от внешнего мира спокойствии монастыря Ансельм обучает своих учеников, одновременно и своих собратьев; между учителем и учеником нет экономических связей, существующих за пределами монастыря, "реальной" связи между дающим и берущим. Труды Ансельма гораздо больше похожи на молитву: это пример молчаливого размышления, протекшего в глубине его души, а затем переданного на письме его собратьям.
Росцелин - младший современник Ансельма, но его отношения с учениками (он преподавал в Компьене, Туре и Лоше) были, должно быть, несколько иными, насколько об этом можно судить по немногочисленным сведениям. Суассонский епископ, затем архиепископ Реймский, городской учитель, он не допускает ни малейшей фамильярности со своим самым талантливым учеником Абеляром, как это видно из одного письма, звучащего довольно сухо и отчужденно: Абеляр был для него просто учеником, дающим деньги, и, вероятно, не самым любимым.
Школа при Турском соборе была по праву одной из школ, которые в конце XI в. служили подтверждением положительного действия французского епископства: по сравнению с почти пустой Германией и еще мало развитыми итальянскими землями школы Лана, Реймса, Шартра, Орлеана, Тура и Парижа являют собой совершенно иное зрелище, чему способствовали мир, гарантированный Капетингами, и небывалое экономическое развитие "сладостной французской земли". Каждый из этих городских центров славился изучением какой-то одной дисциплины: в Лан отправлялись изучать богословие (рискуя обмануться в нем, как изменчивый Абеляр); в Шартре изучали физическую литературу, т. е. сочетание натурфилософии и Священного писания; в Орлеане - поэтов; в Париже - риторику, дидактику, теологию.
Отныне структура жизни города покоилась на труде специализированном и раздельном: просвещение становилось трудом наравне с деятельностью ремесленников и купцов. Возникла необходимость в точном определении, конкретизирующем круг обязанностей, преимуществ, сфер осуществления этой деятельности, ритмического чередования работы преподавателя и учащегося. Например, Абеляр во время одного из первых своих пребываний в Париже во избежание разных раздоров стал преподавать на горе Сен-Женевьев (куда он еще вернется годы спустя во всем своем величии, знаменитым и прославленным), выйдя за рамки юрисдикции схоластика. Его епископ обязал его подписать свидетельство об ученой степени (правда, даром, но на основе качеств, считавшихся обязательными).
Именно в таком контексте, который меняется с развитием новых центров, с новыми уступками социальному и юридическому статусу учителей и учащихся, но и с все большим закреплением структур, берет начало университет. Впервые упорядочивает это состояние постановление Латеранского собора (1179 г.) о том, что глава каждого собора должен руководить школой, но появятся и другие "хартии" в разных центрах, свидетельствующие о развитии этого нового института. Некоторые из них выказывают желание церкви сохранить монополию на эту деятельность, другие - сопротивление учителей и учеников. Это порождало некоторую напряженность: когда в 1200 г. папа и король договорились приравнять учащегося к клирику, волнения, охватившие улицы и таверны между церковью Сен-Жермен-де-Пре и рекой, утихли. Как нередко случается, "хартии" и законы, стараясь упорядочить, тормозили живое развитие стихийного явления, а позднее некоторые осознавали это и сокрушались об этой первой необузданной, но полной жизни фазе. Спустя пятьдесят лет канцлер Филипп Гревский напишет: "Впрочем, когда учителя обучали каждый сам по себе и когда названия "университет" еще не было и в помине... была любовь к учению. Ныне... занятия стали редкостью, обучение свелось к немногим предметам, а время, отведенное для занятий, растрачивается на пустые дискуссии..."
Если обратиться к научному контексту, в котором действовал наш интеллектуал в середине XII-XIII вв., то заметно, что материальная среда представляет немало различий между тем или иным центром, с точки зрения связей, в которые должна была вступать школа с различными политическими властями (французский король в Париже, император в Болонье, папа повсюду), тогда как наука испытывала развитие более однородное и представляла тенденцию более единую в различных университетах. Это касается прежде всего эволюции личности учителя и его компетентности.
Различные дисциплины строились согласно древней структуре семи свободных искусств: тривиум (грамматика, логика, риторика) и квадривиум (арифметика, геометрия, музыка и астрономия). Этот "путь к мудрости" воспринимался как преамбула к высшему выражению человеческого сознания, к познанию учения о спасении души, теологии. Но связь между ними никогда не была столь простой, как нам представляется в классической связи между госпожой (теологией) и служанкой (прочими дисциплинами). Во всяком случае, если изучение и преподавание теологии рассматривалось как итог и вершина науки и карьеры интеллектуала, то на деле, и в отдельных случаях очень быстро, дисциплины, считавшиеся подготовительными (искусства, медицина, право) выходили из недр пропедевтического обучения, чтобы стать автономными. Развитие и "освобождение" дисциплин происходило под влиянием двух факторов: с одной стороны, содержание каждой науки, относящейся к тривиуму или квадривиуму, расширялось по мере расширения круга источников, с другой - сама структура, состоящая из семи элементов, взрывалась и дробилась на новые области исследования...
***
В ответ на вопросы о труде францисканцев он [Бонавентура] пишет: "Если бы нам было суждено жить только физическим трудом, то мы оказались бы столь занятыми физической работой, что не смогли бы заниматься ничем другим и воздавать по достоинству делам божественным и даже столь же свободно предаваться молитве... В действительности, за исключением недужных, мы все трудимся; одни, занимаясь наукой, дабы наставлять христиан, другие - проводя божественные службы и славословя Господа, третьи - собирая милостыню на общие нужды, а четвертые - добровольно посвящая себя бытовым делам...".
Его отношение к жгучей проблеме всех интеллектуалов всех времен одновременно занятно и поучительно: надо ли давать читать книги? С педантичностью, смешанной с лукавством, он замечает:
"Поскольку нам неведомы тайны человеческого сердца, то было бы легкомысленно толковать в худшем смысле то, что иногда может быть сделано с добрыми намерениями и невинно... Посему не давать свои книги другим может считаться действием столь же предосудительным, сколь и безупречным... Было бы благоразумно не давать другим ту книгу, к которой вы постоянно и часто обращаетесь, ибо никто не обязан снабжать других тем, что не является для них необходимым, пренебрегая собственными интересами. Не давать свои книги не предосудительно, если вы часто или постоянно обращаетесь к одной из своих книг и если вы не можете отдать ее надолго. Ибо случается, что многие весьма настойчивы в своих просьбах, но не спешат возвращать... Иногда взявший почитать книгу, передает ее другому, не спросив разрешения владельца, а тот - третьему, так что в конце концов хозяин не знает, с кого ее спрашивать, а эта цепочка так удлиняется, что уже никто не отвечает за взятую книгу".
Противопоставление физического и умственного труда находит отражение на страницах трудов великого современника Бонавентуры Фомы Аквинского, тоже преподававшего в Париже (по крайней мере дважды). Надо, конечно, учитывать, что "работать своим умом" - это для Фомы в рамках ордена доминиканцев, к которому он принадлежал, прежде всего "наставлять и проповедовать", но некоторые наблюдения о различиях между двумя сферами деятельности и соответствующей их иерархии могут быть распространены на нашу тему чистого "интеллектуала" и его отношений с обществом.
"Все, кто может жить не за счет физического труда, не обязаны работать руками, иначе все богатые, будь то клирики или миряне, не работающие руками, были бы прокляты: а это абсурд".
Между прочим, Фома отмечает, что: "стоит больше работать, иногда руками, иногда иначе. Вообще, когда от физической работы больше пользы, то предпочтительнее работать руками... Напротив, когда физическая работа мешает выполнению более полезного дела, предпочтительнее от нее воздержаться, как это следует из глоссы от Луки, 9 из фрагмента "предоставь мертвецам погребать своих мертвецов"... и как следует из примера апостолов, которые переставали трудиться, когда им предоставлялась возможность проповедовать. А физический труд, конечно, представляет большее затруднение для современных проповедников, чем для апостолов, которым наука проповеди была дана свыше: современные проповедники, напротив, должны готовиться к проповеди путем постоянных занятий наукой..., для некоторых общественный долг - посвятить себя преподаванию или учебе в школах, как это делают учителя и учащиеся, церковные или светские... Также для некоторых - общественный долг заниматься словом Божиим, проповедуя перед народом... Все, кто занимается этой духовной деятельностью как общественной обязанностью, законно принимают пищу, которую получают от христиан в обмен на свой труд, поскольку служат общей пользе"...
***
Джон Уиклиф: вот интеллектуал, который спустя несколько десятилетий, изберет, как Оккам, политическую службу, причем не из самых удобных. Стоит проследить жизненный путь этого оксфордского профессора логики и теологии, который в 1372 г. поступил на службу к английскому королю и оставил литературный жанр, написав два больших труда о власти (божественной и гражданской): поддерживая в них автономию гражданской власти относительно власти церковной, он фактически встал на сторону своего государя. Поэтому понятно, что папа, осудив оба текста в одной булле, указал на сходство "с порочными тезисами Марсилия Падунского". Спустя некоторое время Уиклиф начинает на деле свой труд реформатора, организуя группу "нищих проповедников", распространявших на английском языке тезисы (написанные учителем по-латыни) о "нищете Христа и его церкви". Восстание 1381 г. вызвало подозрение к Уиклифу и у светских богачей, ранее поддерживавших его против папства: программа "нищих проповедников" не нравилась лордам, находившим в ней слишком большое сходство с требованиями восставших. Последние годы Уиклифа, окруженного подозрениями и оставшегося не у дел, прошли в одиночестве, но молчаливая защита Оксфордского университета не допустила активных гонений на него.
Яркая жизнь, одна из тех редких средневековых биографий, которая, похоже, сохранилась полностью, так как важные теоретические положения философии Уиклифа скоро вошли в действительность. Философский реализм диктует ему понятие "невидимой церкви" (в противовес видимой и коррумпированной римской церкви); анализ божественной власти (единственной по-настоящему совершенной и "полной") используется как "способ" исследования разных типов человеческой власти. И знаменательно, что, следуя дедукции одновременно логической и богословской, Уиклиф заявляет, что единственно законная человеческая власть, стоит ей уподобиться власти божественной, - это власть, осуществляемая посредством "отказа от собственности", это общинное состояние. Следствие этого - присоединение учителя логики к восстанию крестьян, которые распевали: "Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда господином?"
Впрочем, Уиклиф был убежден в этом переходе от теории к политической практике и в необходимости философского обоснования с помощью строгих концептуальных приемов анализа всего, даже анализа мира, современником которого он был: "Мой анализ годится даже для обычных проблем, так как законы сознания божественной власти и владения полезны и в их применении к миру живых". И в то же время, а это случается редко в схоластических текстах, Уиклиф, занятый действенностью своего исследования, не упускает риторики и наставления: "какой резон поддерживать жирного мирского проповедника в его роскоши и спеси, дарить ему прекрасных коней под роскошными седлами и украшенных сбруей, вовсю звенящей на всем пути, яркие одежды, какой, я спрашиваю, резон, если в ответ на это бедняки получают лишь голод и холод?...".